Эта статья составлена из ранее опубликованных очерков и отрывков из книг…
Составители: Герман Андреев – врач, МС СССР.
Владимир Пестов – экономист, КМС СССР.
Андреев Г.
О Великой Отечественной войне сказано и написано бесконечно много – и романы, и воспоминания, и фильмы, т.д. Мы, кажется, все знаем об обороне Ленинграда, о Сталинградской битве, о Курской дуге и других сражениях. Но об обороне Кавказа написано как-то скудно, отдельные фрагменты, эпизоды, из которых трудно сложить общую картину. А ведь в стратегических планах Гитлера Кавказ занимал громадное и особое место. Ему нужна была нефть Баку, выход в Иран, вовлечение в войну как союзника Турции.
Готовя подборку статей для главы о войне, нам как альпинистам хотелось обратить ваше внимание не только и даже не столько на значимость этой обороны, сколько на подвиг людей его совершивших в необычайно суровых и сложных условиях. Ведь защищали Кавказ, в основном, люди не только не подготовленные к войне в горах, но даже не представлявшие, что это такое, впервые их увидевшие.
…Кого заинтересует эта тема с документальной точки зрения, рекомендуем, в первую очередь книгу А. Гречко «Оборона Кавказа».
Оборона Кавказа проходила по широкой линии фронта – от Новороссийска до Моздока. На этих плацдармах в ходе изнурительных, кровопролитных оборонительных боев было остановлено наступление немецких войск. Об этих сражениях литературы много – и документальной, и художественной, и мемуарной.
Остановив врага на ключевых направлениях, наши войска в силу различных причин отступали по ущельям рек Зеленчук, Кубани, Баксан и др. до перевалов Главного Кавказского хребта. И здесь развернулись полные трагедий бои, в ходе которых наши немногочисленные соединения, не имеющие горной подготовки, стояли на смерть и не пропустили фашистов к морю, к бакинской нефти. Но об этой героической обороне написано мало. К их числу относиться две книги А.М. Гусева (От Эльбруса до Антарктиды, М., 1972; Эльбрус в огне, М., 1980) и книга Гнеушева В., Попутько А. Тайна Марухского перевала, М., Сов. Россия, 1971. Именно эта – последняя книга, в которой собраны воспоминания участников боев, получила широкий отклик среди всего советского народа и пробудила массовое движение по проведению походов и слётов на перевалах и сооружению на них памятников, памятных досок, и обелисков. К сожалению, сейчас это движение забыто, и памятники в основном стоят заброшенные, кроме одного – о чем читайте ниже.
Мы, как альпинисты, провели много сезонов в горах Кавказа и прекрасно понимаем – в каких нестерпимо тяжелых условиях сражались наши старшие товарищи. Преклоняемся перед их подвигами. В год 60-летия Великой победы их светлой памяти мы посвящаем эти страницы.
Беззаветную отвагу и самоотверженность проявили советские воины в боях за перевалы. В начале января 1943 г. войска 46-й и 37-й армий перешли в общее наступление. Стремительно продвигаясь по предгорьям Кавказа, 37-я армия в ночь на 16 января 1943 г. перерезала южнее г. Черкесска Военно-Сухумскую дорогу и продолжала гнать фашистов. Гитлеровские войска на перевалах оказались в катастрофическом положении. В условиях суровой высокогорной зимы, взрывая тропы, склады и канатные дороги, попадая под лавины и камнепады, фашистские «альпийцы», бросая тяжелое вооружение, минируя все, что не успели уничтожить, поспешно отступили. Перевалы были очищены от фашистов.
В память об отважных защитниках перевалов Кавказа на оживленной туристской трассе Черкесск - Домбай, на северной окраине шахтерского поселка Орджоникидзевский Карачаево-Черкесской Республики, сооружен музей-памятник .
Мемориал включает комплекс сооружений по обеим сторонам автотрассы: железобетонное здание музея в форме круглого дота диаметром 11 м, высотой 5 м на пандусе, рядом братская могила. На противоположной стороне - стелы-бойницы высотой 10 м, между стелами и у братской могилы горит Вечный огонь.
Стелы соединяются со зданием музея железобетонными надолбами разного размера, символизирующими подвиг воинов, заслонивших собой Кавказские горы. В музее развернута экспозиция, рассказывающая о боях за высокогорные перевалы Кавказа. Памятник открыт 2 ноября 1968 г. Авторы памятника - архитекторы В. Давитая, А. Чиковани, скульптор Г. Каладзе.
Мы, как альпинисты, провели много сезонов в горах Кавказа и прекрасно понимаем – в каких нестерпимо тяжелых условиях сражались наши старшие товарищи. Преклоняемся перед их подвигами. В год 60-летия Великой победы их светлой памяти мы посвящаем эти страницы.
Пестов В.
В семидесятые годы прошлого века советскими и американскими киномотаграфистами был создан многосерийный документальный фильм «Неизвестная война». Такое парадоксальное название носил фильм о самом глобальном событии ХХ века потому, что для населения США война советского народа с фашистской Германией со всем её трагизмом, неисчислимыми разрушениями и гибелью миллионов людей на полях сражений и мирных жителей была второстепенным эпизодом Второй мировой войны. Они знали и были уверенны в другом – победу над фашистской Германией одержали союзники (США, Англия) благодаря открытию 2-го фронта в Европе. Фильм имел громадный мировой резонанс. Я понимаю, что аналогия, о которой я сейчас скажу, несоизмерима по значимости самим событиям, но считаю, что по существу она правомерна. А заключается она в том, что битва за Кавказ (такое распространенное название она получила в литературе о ВОВ) для нашего народа тоже была «неизвестной войной». Она носила, как бы локальный характер, без масштабных боев, без впечатляющих потерь (да там тоже погибали солдаты – несколько десятков тысяч, а не сотни тысяч, как под Сталинградом), жертвы и лишения мирного населения несравнимы с потерями и лишениями населения блокадного Ленинграда. И стратегически на исход ВОВ битва за Кавказ вроде бы не имела значения. Мы знаем, что этапными, «переломными» в войне были битвы под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге и др. История не имеет сослагательного наклонения. Но можно представить результаты выхода немецких войск за Кавказский хребет – Бакинская нефть, в которой остро нуждалась ударная сила фашистской армии – танки, вступление в войну Турции на стороне Германии и т.д. О том, что именно такими были стратегические планы Гитлера, читайте в книге «Совершенно секретно! Только для командования»: М., «Наука», стр. 375-388.
О том, какой ценой отстояли перевалы, какой героизм и самоотверженность были проявлены в полной мере, знают только те, кто там воевал. Но сами они мало об этом писали и говорили, и подвиг их оставался как бы забытым…
Я бы хотел поделиться некоторыми личными воспоминаниями. Родился я в Ленинграде, здесь жили мои многочисленные родственники, но войну я встретил в небольшом, цветущем и уютном городе Армавире. Отец уже в июле был мобилизован, ушел на фронт и погиб в бою под Ростовом-на-Дону в 1942 г. Мама работала, а я и сестра (старше меня на 4 года) ходили в школу. Конечно, мы жили войной, испытали все её тяготы (недоедание – основной продукт кукуруза и мозоли на руках от самодельной крупарушки, на которой её мололи), «похоронки», которые получали соседи (и которая, как я уже отмечал, не миновала и нас). Но пока война шла далеко и знали мы о ней только то, что говорили по радио – героически сражался Ленинград, фашисты разгромлены под Москвой, отступаем на заранее подготовленные рубежи, и из газет – где описывались подвиги наших солдат и злодеяния врага. И мы непоколебимо верили – еще немного и враг побежит. В марте-апреле 1942 г. к нам в Армавир из блокадного Ленинграда приехала мамина сестра с полуторагодовалой дочкой. Она мало что рассказывала. Но ведь она проехала через всю страну, где шли бои!
И вдруг летом 1942 г. немцы захватили Харьков, затем Ростов.
Это уже рядом. Началась паника, люди стали уходить и уезжать кто - куда. Но Ростов наши отбили и маме на работе приказали – работать и никакой паники, а то…
И опять же вдруг где-то в июле в обычный спокойный, солнечный день над городом появилось много самолетов с крестами и началась бомбежка. В несколько минут центра города не стало, одни руины (они стояли до начала 50-х годов).
А потом августовской ночью потянулись солдатские повозки и нам сказали, что немцы идут следом. Мама схватила какие-то вещички, нас с сестрой и мы пошли из горящего города под грохот пушек. Дошли до хутора Синюха, дальше идти не было сил, да и неизвестно куда. Где-то в середине сентября заскочил немецкий патруль, с опаской похватали кур, свиней и скрылись.
В октябре мы вынуждены были вернуться в Армавир. Город затих, жители выходили из домов только днем, по улицам ходили немецкие солдаты – уверенные, хорошо обмундированные и говорили: «Сталинград – капут», «Москва – капут». Жизнь замерла. Но в ноябре опять начались бомбежки – теперь бомбили наши самолеты.
И опять же вдруг в начале января среди немцев началась какая-то суета, пропала самоуверенность.
Но войск было много – танки, артиллерия, автомашины с солдатами. Весь день они шли нескончаемым потоком – спокойно, размерено, и казалось, им ничего не грозит. А под утро в окно тихо постучали – и шепот: «Немцы здесь есть?». Выскочили на улицу – наши бойцы – кто в полушубках, кто в потрепанных шинелях. А немцы? От вчера еще необозримого, мощного потока техники и людей не осталось и следа. Как бывает весной – еще утром лежит плотный снег, а ночью его смыло дождем и унесло весенними водами. Утром перед глазами совсем другая картина и тебя охватывает легкое, необъяснимое чувство – зима и все трудное прошло, впереди весна, тепло, солнце…
Я пишу об этих детских воспоминаниях только потому, что для меня они как-то изнутри объясняют героизм и прозу обороны Кавказа. Немцы шли уверенно, упоенные победами и не встречали мощного организованного сопротивления. Но танки и техника встала в горных ущельях, а специально подготовленные, обученные и экипированные горные егеря дивизии «Эдельвейс» не смогли одолеть неподготовленных, плохо одетых, голодных наших красноармейцев, которые, сражаясь на своей земле, отстояли Родину.
Когда я занялся альпинизмом и в пятидесятые годы побывал на перевалах Клухор, Донгуз, Бечо, в ущельях Накры, Аксауты, Гвандры и, видя там следы войны, я попытался представить общую картину этих боев. Расспрашивал Е. Белецкого, Ю. Одноблюдова, Н. Гусака, разговаривал с жителями горных сел. Конечно, я прочитал много литературы о войне и знаю какую роль сыграли в битве за Кавказ победа под Сталинградом… Но вот этот обыденный подвиг людей отстоявших Кавказ вызывает удивление, восхищение и преклонение.
В книге "Тайна Марухского ледника", вышедшей в 1966 году в издательстве "Советская Россия", мы писали, что не считаем работу законченной и просили горных туристов, альпинисток, жителей высокогорных районов Кавказа, участников боев и их родственников сообщать нам обо всем, что станет известным, что откроется нового в героической истории обороны Кавказа. Просьба наша не осталась без ответа.
С помощью читателей мы смогли в значительной мере уточнить даты событий, их последовательность, номера и названия частей, а также их боевые взаимодействия.
Появились и совершенно новые материалы, существенно дополняющие картину беспримерной войны в горах, - о 25-м погранполке, участвовавшем в обороне Санчарского перевала, и об альпинистском отряде А. М. Гусева, выполнявшем специальные задания командования в районе Клухорского и Нахарского перевалов и на Эльбрусе.
Много нового и интересного мы узнали и о партизанах Северного Кавказа. Этот материал перерос объем книжной главы, и нам предстоит на основе его создать самостоятельную книгу.
В радости и горе жизнь не может остановиться. За эти годы мы получили много писем. Нам стало известно, что почти все участники высокогорной войны, оставшиеся в живых, получили высокие правительственные награды, заслуженные ими еще тогда, но вовремя не нашедшие героев: ведь война продолжалась!
Мы узнавали о радостных новосельях бывших бойцов, о рождении у них детей и внуков, о счастливых планах дальнейшей жизни и работы.
Мы стали свидетелями и горьких событий. Умер Владимир Александрович Смирнов, бывший командир 810-го полка, человек, чьим мужеством и скромностью не перестают восхищаться все, кто знали его в бою и в мирной жизни, чье благородство большевика известно каждому, кто хоть однажды встречался с ним по службе или в быту. Его прах, согласно его желанию, отправлен из Москвы на родину - в маленький городок Яранск, затерявшийся в суровых лесах Кировской области...
Итак, мы предлагаем читателю новое издание своей книги, но, как прежде, говорим: "Все, что пока еще скрыто от людских глаз или затеряно в памяти, должно стать известным. В трагической и прекрасной истории высокогорной битвы нет ничего, что было бы недостойно нашего внимания..."
Мы ждем новых писем и находок, просим их посылать по адресу: Пятигорск, площадь Мира, 1, Краевая студия телевидения.
Мурадин Кочкаров, чабан колхоза "Знамя коммунизма", Зеленчукского района Карачаево-Черкесии пас отару в горах Западного Кавказа, вблизи перевала Халега. Утром 21 сентября 1962 года он не досчитался нескольких овец и решил, что в поисках свежей травы они отбились и ушли по склону хребта вверх. Поручив отару напарнику, Мурадин налегке отправился по едва заметной тропинке к маленькому горному озеру. Но овец там не было. Чабан пошел еще выше и вскоре поднялся на хребет. Осмотревшись, Мурадин заметил среди обломков скал несколько боевых ячеек. В одной из них были человеческие кости. Многочисленные патронные гильзы - наши и немецкие - свидетельствовали о том, что здесь был долгий, нелегкий бой.
Мурадин пошел по хребту дальше, направляясь к вершине Кара-Кая, и увидел много таких ячеек, патронов, гранат, мин и прочих следов войны. Он остановился над Марухским ледником. Здесь было слышно, как он тает: потрескивает лед, шумно оседает фирновый снег. Бесчисленные ручейки стекали с боковой морены и в конце ее сливались в один бурный поток, падавший на основной ледник и вскоре исчезавший под ним. Погода, непривычно для этого времени года, стояла солнечная и ясная, так что просматривалась вся долина внизу - от мрачноватых скал Кара-Кая и до синеющего в легкой дымке Марухского перевала. Мурадин перевел взгляд вниз, на морену, и заметил на ней какие-то странные темные пятна. Камнями это не могло быть. Мурадин спустился к морене, и то, что он увидел, заставило его срочно, не заходя в кош, идти домой, в поселок Хасаут-Греческий. Там он обо всем рассказал председателю сельсовета, а тот в свою очередь немедленно позвонил в районное отделение милиции. Дежурный по отделению младший лейтенант Лифарев принял телефонограмму и, когда райисполком решил послать на ледник группу, вызвался вести ее. Все, что рассказал чабан, подтвердилось, и тогда по просьбе Карачаево-Черкесского обкома КПСС Ставропольский крайисполком создал комиссию из военных специалистов, врачей-экспертов, представителей общественности и направил ее к Марухскому леднику. Комиссии, возглавлял которую заместитель председателя крайисполкома В. М. Агкацев, был придан взвод саперов под командованием майора Максимова и группа альпинистов, которой руководил опытный инструктор альплагерей Домбайского района Хаджи Магомедов.
Ранним утром 27 сентября мы выехали из станицы Зеленчукской через Кардоникскую, Хасаут-Греческий и Красный Карачай к подножию хребта. За селением Красный Карачай дорога стала настолько плохой, что даже вездеходные "газики" с огромным трудом преодолевали ее. А километров через тридцать, с ревом перевалив горную реку, и вовсе стали. Дальше пошли пешком по узкой и едва заметной тропе, поминутно теряющейся в каменистых осыпях, расселинах и узких проходах над обрывами. Мы надеялись до темноты добраться к озеру, о котором рассказывал Мурадин, но не успели и заночевали на обширной поляне, где еще несколько дней назад паслась отара Кочкарова.
Лишь к двенадцати часам следующего дня вышли на гребень безымянного хребта, сплошь усеянного обломками красноватых гранитных скал и потому названного нами вначале хребтом Красных Скал.
Едва прошли по этому гребню несколько метров, как попали в жестокий снежный заряд. Он вырвался откуда-то из-за вершины Кара-Кая, от белоснежных пиков Главного Кавказского хребта, казавшегося совсем рядом. Ветер был сильным и грозным, дул он с ревом, бил крупкой, которая чувствовалась даже сквозь ватники и штормовки. Многим из нас, кто впервые был в горах, стало немного не по себе.
Кто-то из альпинистов крикнул:
- Скорее в укрытие!
Побросав первые находки в виде патронных гильз и гранатных рубашек, все бросились под огромную скалу, нависавшую козырьком над только что оставленной подъемной тропой, и там обились в плотную кучу.
Заряд ревел минут десять или пятнадцать. В это время было совершенно черно и мрачно вокруг, и мы успели подумать, что вряд ли попадем к местам боев. К счастью, ветер начал слабеть. Все вышли из укрытий, отряхивались и удивленно посмеивались, глядя в сторону хребта, который вновь светлел, будто ничего не произошло.
- Вот это да! - сказал кто-то, распутывая на себе плащ-палатку.- Можно представить себе положение солдат наших в тот год...
Но пока мы ничего еще не могли представить...
Вскоре стали попадаться хорошо сохранившиеся огневые точки, усеянные патронными гильзами. Прошли по всему хребту и собрали останки бойцов. В одном месте видели, по всей вероятности, полевой лазарет: несколько солдат, скорее всего умерших от ран, остатки бинтов. На высшей точке хребта, на высоте около трех с половиной тысяч метров, мы обнаружили недавно сложенный тур, а в нем записку, которую оставили проходившие здесь туристы. Они писали, что потрясены увиденным и предлагали называть этот безымянный хребет хребтом Оборонным. Название было точнее нашего, и мы согласились с ним.
Мы начали спускаться по склону к морене ледника и все чаще стали находить следы ожесточенного и, по всему видно, не кратковременного боя. Нашли останки офицера с рукой в гипсе и рядом с ним деревянную солдатскую ложку-самоделку, на черенке которой было вырезано: "Гамза". Чуть поодаль лежала еще одна ложка, алюминиевая, с надписью "Дербент" и подсумок с инициалами "И. Ф.". Потом попался ротный миномет. Потом еще один и рядом - миномет батальонный. Номера их, к сожалению, не сохранились.
Но главное было на леднике. Разбросанные там и тут; на поверхности льда, вмерзшие наполовину, придавленные камнями, лежали останки наших бойцов. Одетые в полуистлевшие армейские шинели, в ботинках с обмотками, они лежали среди множества стреляных гильз и остатков вооружения. Здесь нашли талисман, написанный по-арабски и зашитый в холщовую сумочку. Самого солдата он не спас, но, может быть, подумали мы, в нем есть имя солдата и его адрес? Возле одного трупа валялась офицерская фуражка, и там же был найден партийный билет, в котором только и можно было разобрать, что он на грузинском и русском языках.
Через несколько метров вверх по морене обнаружили подо льдом труп солдата, на спине которого просматривался вещевой мешок. Когда солдата отрыли, то мы увидели хорошо сохранившийся боезапас и полные парикмахерские принадлежности: бритву, мыльницу, машинку для стрижки волос и записную книжку, разобрать в которой ничего нельзя. На маленькой баночке надпись: "Андронов".
Не будем описывать других подробностей - это было бы слишком жестоко, как жестока сама воина, приведшая к гибели этих людей. Скажем только, что поиски на леднике продолжались два дня и что были найдены еще два комсомольских билета. Все документы были немедленно отправлены на экспертизу в краевое Управление охраны общественного порядка.
В тот первый день на леднике дул холодный сильный ветер, временами со снегом, и солдаты - саперы из команды майора Максимова - опустили на уши края пилоток. У каждого из них на пилотке обнажились иголки с нитками, обернутые восьмеркой. Запомнилась эта деталь потому, что вскоре один из солдат нашел полуистлевшую пилотку с ржавой иголкой и ниткой, обернутой вокруг нее восьмеркой.
- Подумать только, - сказал солдат своему товарищу, - когда он погиб, я еще только родился...
К концу второго дня все останки погибших воинов вынесли через хребет на поляну, где была наша первая ночевка. Туда уже могли прийти лошади, на которых наш скорбный груз был спущен в Аксаутскую долину, а оттуда на машинах - в станицу Зеленчукскую.
Тогда же военными специалистами во главе с генерал-майором Танасевским и медицинскими экспертами с главным экспертом профессором Литваком был составлен акт результатах работы специальной комиссии.
Внизу, в долине, где стояли машины, было в те дни тихо и солнечно. Опадали листья с берез и ольхи, обнажались рябины, рдея тяжелыми кистями ягод. По склонам гор паслись отары овец, колхозные лошади щипали желтеющую траву. Если бы не то, что мы увозили в кузовах машин, да не отголоски тяжелых взрывов, доносящихся с хребта Оборонного - там команда саперов уничтожала мины и снаряды - нельзя было бы даже думать о войне. Но теперь о ней думалось. И думалось еще о том, что люди, конечно, смертны. Они могут умереть или погибнуть, но после них обязательно остаются их дела. И оттого, каковы эти дела, зависит память о людях. Эта память может воспитывать в живущих мужество и благородство или быть такой, что ее не захочется ворошить.
Тех, кого мы хоронили в станице Зеленчукской вечером первого октября, люди будут вспоминать вечно.
А в станице, пожалуй, никогда еще не было так много людей. С самого утра сюда шли пешком и ехали на чем попало не только из соседних станиц и селений, но и из Карачаевска, Черкесска, Ставрополя... Нет семьи, которой не коснулась бы война, и редко найдешь такую, где нет убитых или пропавших без вести. Кто знает, может, именно среди этих солдат лежит сейчас муж, брат, отец.
Ни стадион, где выстроился почетный воинский караул с оркестром, ни тем более парк не могли вместить всех, и потому люди стояли, запрудив соседние улицы, и слушали выступавших. А выступали на траурном митинге колхозники и рабочие, комсомольские и советские работники, юные пионеры с красными галстуками и седовласые ветераны, у многих из которых на груди золотые звезды Героев Советского Союза, ордена и медали. И каждое выступление было клятвой на верность тому делу и той стране, за которые отдали своп жизни бойцы на Марухском леднике, в Брестской крепости и в десятках других городах, селах, станицах и перевалах.
Крайвоенком генерал-майор Д. П. Танасевский сказал:
- Мы провожаем в последний путь своих боевых товарищей. И если сегодня мы еще не знаем их имена, то уверены, что со временем они будут известны, о их подвигах услышит вся страна. На эту могилу придут матери и сестры, отцы и братья, товарищи по оружию, чтобы почтить их память и выразить свое восхищение их героизмом и отвагой, проявленными при защите нашей Советской Отчизны. Мы также уверены, что подвиг этих пока безвестных героев станет живым примером для молодежи, для советских воинов, бережно охраняющих мирный труд нашего народа - строителя коммунизма...
Когда в свежую братскую могилу, вырытую среди вековых деревьев, начали опускать алые гробы, зазвучала траурная мелодия, заплакали женщины и грянули залпы салюта. Мы видели, как мужчина, с орденами на старенькой ситцевой рубашке с маленькой девочкой на могучих руках стоял у края могилы и вытирал слезы. Девочка удивленно смотрела на него, вероятно, она никогда не видела отца плачущим, и он, ничего не замечая, в который раз прощался с боевыми товарищами. Цветы сыпались отовсюду, а одна старушка положила на гроб два желтоватых яблока. И этот дар зеленчукских садов был символичен для тех, кто видел его. Он говорил о жизни, во имя которой воевали и погибли на Марухском перевале дагестанцы, грузины и русские - бойцы, чьи имена, мы верили и тогда, станут известны всей стране.
Как раскрывалась тайна
Сообщения газет о гибели защитников Марухского перевала - трагической истории двадцатилетней давности - глубоко взволновали читателей, вызвали большой интерес к этим событиям. Во все газеты пошел поток сердечных и взволнованных писем. Отозвались сотни людей, и не только участники боев, но и те, кому что-либо известно о битве на леднике.
Следы жестоких и кровопролитных боев на Марухском леднике были обнаружены раньше, до работы Государственной комиссии.
В карачаево-черкесской областной газете "Ленинское знамя" еще в 1960 году промелькнула информация о иаходках на Марухском перевале. Группа студентов Московского инженерно-строительного института имени В. В. Куйбышева, совершая зачетный альпинистский переход, нашла на леднике останки воинов. Альпинисты с почестями, как могли в тех условиях, захоронили безымянных солдат. Молодые альпинисты Виктор Любушкин, Давид Гольдцман, Владимир Лебедев, Михаил Колчушин и Евгений Шуров прибыли сюда на следующий год и в своих рюкзаках подняли в горы сборный обелиск, который и установили на леднике. На одной стороне обелиска сделали надпись: "В память советских воинов, погибших в боях за перевал в 1942 году", - а ниже привели слова из альпинистской песни, которая была очень популярна в дни войны:
День придет, решительным ударом
В бой пойдет народ в последний раз.
И тогда мы скажем, что недаром
Мы стояли насмерть за Кавказ.
Об очень интересном рассказал нам и конструктор Ялтинской киностудии Валерий Павлотос:
- Летом 1959 года Московская школа инструкторов горного туризма под руководством мастера спорта С. Н. Болдырева совершала переход по Западному Кавказу. 162 участника перехода были разбиты на пять отрядов, каждый из которых двигался по своему маршруту. Поздно ночью, закончив переправу через многочисленные рукава реки Аксаут, наш отряд заночевал на крутом и неудобном склоне левого берега. Наутро к нам подошел еще один отряд. Двумя отрядами, пройдя севернее Кара-Кая, мы вышли на Северный Марухский ледник. День был на исходе, заночевать пришлось на боковой морене ледника под Марухским перевалом. Вечером кто-то обнаружил около лагеря кости. Находке не придали значения. Но наутро, по мере подъема на перевал кости начали встречаться чаще. Всюду были разбросаны стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, осколки мин и снарядов.
Еще в Москве, при подготовке к походу нам рассказывали о следах жестоких боев на Марухском перевале. Но то, что мы увидели здесь своими глазами, невозможно представить, нельзя передать словами. Многие из нас впервые столкнулись с такой неприкрытой жестокостью войны. Подавленные увиденным, в скорбном молчании бродили мы между скал, отыскивая все новые следы боев, шедших здесь семнадцать лет назад. Тут же обнаружили скелеты трех человек. По ржавым пуговицам с пятиконечной звездочкой в одном из них удалось определить красноармейца. В останках другого был найден значок с изображением В. И. Ленина.
Вскоре над общей могилой погибших за Родину красноармейцев вырос большой холм из камней. У подножия памятника букет свежих рододендронов. В воздух ушли ракеты траурного салюта. Склонив головы, вокруг свежей могилы стояли мы в торжественном молчании. Кто-то запел альпинистскую песню "Барбарисовый куст", песню о погибшем в боях за Родину солдате. Шестьдесят голосов подхватили песню. Ветер разнес над седыми вершинами слова:
Мне не забыть той долины;
Сложенный тур из камней,
И ледоруб в середину
Воткнут руками друзей.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст,
Парень уснул и не слышит
Песни прощальную грусть.
Поиски продолжались. Ниже перевала наши товарищи обнаружили развалины немецких блиндажей, множество пустых консервных банок.
Пока шли поиски на перевале, группа, в числе которой были Герман Петров, я и еще один наш товарищ, имя которого, к сожалению, забыл, вооружившись ледорубами по крутому снежнику поднялись на юго-восточную высотку, господствующую над перевалом и ледником.
То, что мы увидели здесь, надолго останется в памяти каждого из нас.
Вся высота была усеяна гильзами, гранатами, осколками мни и снарядов. В окопе лежали скелеты бойцов. У одного череп проломлен огромной глыбой, отброшенной, вероятно, взрывом мины.
Над самым обрывом Герман с товарищем обнаружили сложенный тур. В нем оказалась винтовочная гильза, наполовину съеденная ржавчиной. В гильзе - остатки записки Написано карандашом, на сохранившейся части:
"Иван... Мешков инженер из Баку. з .... 42 г."
Там были еще отчество и месяц, но их, к сожалению, я забыл. Фамилии остальных трех солдат были написаны в верхней, истлевшей части записки.
Рядом с туром - окоп, в котором мы нашли много деревянных самодельных ложек. Бродя по высоте, среди глыб я обнаружил патронташ. От прикосновения он рассыпался, и из него полетели обрывки тетрадного листа. Разбирая огромные глыбы, мы по клочку, стараясь не потерять ни одного кусочка драгоценной находки, собирали это письмо, написанное; очевидно, перед последним боем. Написано было синими чернилами на грузинском языке. Сложив обрывки непонятно кем и зачем изорванного письма, мы увидели сверху листа текст, а под ним фамилии. Против последней фамилии стояла цифра "43". А скелетов на вершине всего пять. Где же остальные? Может быть, когда кончились боеприпасы, красноармейцы предпринимали отчаянную попытку пробраться к своим, и темной ночью, оставив тех добровольцев (чью записку нашли в туре) прикрывать отход, спустились по отвесным скалам на юг, в Грузию.
Или бойцы поднялись в последнюю атаку и, сметая все на своем пути, ринулись вниз на головы наступающих немцев, полегли в неравном бою на склонах перевала?
Через несколько дней мы были в Сочи. Отсюда я уезжал домой, в Ялту, у меня продолжались каникулы. Записки передал ребятам с просьбой отвезти их в Москву в институт криминалистики. Приехав в Москву через месяц, я узнал, что записки попали по назначению...
И еще. В память о жестоких боях за Кавказ храню привезенные с перевала гильзу крупнокалиберного пулемета и стабилизатор от мины. Вместе с осколками снаряда из Севастополя они всегда будут для меня символом воинского героизма и верности Родине...
Мы побывали в Московском институте криминалистики, где подтвердили все, о чем рассказывал Павлотос. В институте долго исследовали полуистлевшие обрывки записок. Полностью расшифровать текст не удалось, но с помощью химикатов ясно проявились фамилии воинов на грузинском языке.
Вот они, эти фамилии: Мосуладзе, Аргвадзе А., Чихинадзе С. Ч., Ревазашвили, Микадзе, Джанджгава, Закаришвили, Джалагания, Саркисян, Тусенян, Девадзе.
Кто они? Какова их судьба? Может быть, кто из них остался в живых, - пусть откликнется и раскроет эту тайну.
Долго ничего не давали о себе знать семьи Иванченко и Розенберг, письма которых были обнаружены на леднике. Обнаружив во льду неотправленное письмо Иванченко к жене Татьяне Петровне, мы считали, что он погиб и его последнее письмо так и осталось при нем на леднике. Мы ждали письма от Татьяны Петровны, и вдруг прислал письмо сам Артем Прохорович Иванченко. Он, наперекор тяжелой солдатской судьбе, остался жив, с достоинством прошел все тернистые тропы войны и теперь работает там же где и до войны, - на Бакинских промыслах. Мы побывали в Баку, встретились с высоким крепким седым человеком с глубокими морщинками на лице. Тогда, в войну, ему было 39 лет, а сейчас еще двадцать следует прибавить. Живет он в Баку с 1930 года. Артем Прохорович во всех подробностях рассказал нам о боях на Марухском перевале:
"В армию меня призвали сначала 22 сентября 1941 года, но потом вернули. Однако в ноябре меня снова призвали, и вместе с другими моими товарищами я сел в эшелон. На четвертые сутки мы выгрузились. Вскоре пас начали обмундировывать. Прибывало все больше людей. В декабре пас распределяли с учетом воинских специальностей. Так я попал в 810-й стрелковый полк.
А вскоре наш полк перебросили в район Сухуми, поместили в хороших казармах, и началось наше обучение, по четырнадцати часов в сутки занятия.
Так продолжалось до середины марта сорок второго года, когда начались налеты фашистских самолетов, и нас рассредоточили по разным местам. Мы снова много занимались боевой подготовкой, изучали матчасть, рыли траншеи по берегу Черного моря. Пятнадцатого августа полк получил приказ выступать. Поздно вечером мы прошли мимо села Захаровки и остановились на ночлег в долине с редким кустарником. Это был последний наш отдых, а затем двое суток готовились к боям: получали боеприпасы, лошадей, ишаков, вьючные седла для них. Получили сухой паек - по нескольку килограммов сухарей, по 800 граммов селедки и 300 граммов сахара на человека. Нам сказали, что это на десять суток. Уже через несколько суток припасы кончились, и каждый питался тем, что находил в лесу и на полянах.
Но еще хуже пришлось нам, когда взошли на лед. Дышать тяжело - воздух разреженный, холодно, голодно. Ноги у всех потертые. Английских хваленых ботинок с толстыми подошвами едва хватило на этот переход: кожа подошв была гнилой, как пробка, и разваливалась на глазах. Многие из нас остались в одних портянках, так как снабжение в те первые дни еще не было налажено.
Перевал встретил нас сурово. Темно, кругом голые камни, костры не развести, нет и еды. Шинели и пилотки уже не грели. Выставили караул и стали коротать время до утра. На другой день нам повезло: какой-то чабан из местных жителей, фамилии его сейчас не помню, пригнал к нам отару овец, которую ему чудом удалось спасти от немцев. Он сказал, что при этом погибли три его товарища.
Нам выдали по килограмму или полтора баранины. Варить или жарить было негде, ели сырое мясо. Утром первого сентября мы пошли за перевал. Нас, минометчиков, распределили по подразделениям - по два расчета в каждом. Ледник перешли уже затемно и расположились на возвышенности - вероятно, на той самой, где после были найдены наши письма и документы. Немцы не стреляли, и поначалу мы думали, что их и вообще на этом участке нет.
Но когда рассвело, то обнаружилось, что через лощину от нас, выше по гребню хребта с красными скалами, находятся их ячейки. Начался бой, в котором многие товарищи наши погибли, но паники не было, и мы тоже крепко дали фрицам из минометов и пулеметов. Приготовились даже атаковать их, не смогли: люди ослабели, а рубеж надо было брать крутой и высокий.
Мы несли потери, а подкреплений с перевала не было, как не было и продовольствия, и боеприпасов. По-прежнему лежали мы среди голых камней в своих тонких шинелишках, под которыми было лишь летнее обмундирование. А дожди со снегом шли каждую ночь. Одним словом, от наступления нам пришлось отказаться.
Командиром минометного расчета в прикрытии был я. Наводчиком - Семен Розенберг, веселый и храбрый одесский парень. Заряжающим был грузин Картозия, а установщиком - химинструктор сержант Тучков. Фамилий стрелков и пулеметчиков я не помню.
На леднике погибли мои товарищи - Картозия и Розенберг.
По мне начал пристреливаться немецкий пулеметчик. Одна очередь ударила по краю шинели и по брюкам. Я упал, отлежался, пока внимание его отвлеклось от меня, потом быстро пробрался по леднику вверх - где ползком, где на четвереньках, а где и в рост.
Теперь надо снова спуститься ближе к противнику, под большую скалу, откуда начиналась тропа, ведущая на перевал. Выйдя из камней, я сел на шинель и быстро съехал прямо на ту скалу. Там уже собрались человек тридцать солдат, в большинстве мингрелы. Чуть погодя, в наступавших сумерках мы тронулись на перевал, но вышли на него, помню, не все. Многие упали в пути и подняться уже не смогли.
Утром нас отправили вниз, к лесу, где собирались подразделения нашего полка. Я сильно ослабел. Через каждые пятнадцать-двадцать шагов падал, снова вставал, шел и опять падал. Километра через четыре, как раз возле тропинки, расположился продовольственный склад - мешков десять сухарей и еще что-то. Я попросил у часового хоть что-нибудь.
- Ты что? - сказал часовой. - Это же для всего полка!..
Я заплакал и пошел дальше. Метров через пятьдесят упал и тут увидел листочки щавеля и ягоды черники. Подкрепился. Еще километра через два увидел водопад. Начали встречаться бойцы, по не нашей роты. Потом я увидел командира нашей роты. Не могу рассказать, как мы обрадовались, встретившись друг с другом.
- А где остальные ребята из прикрытия? - спросил он.
- Там, - ответил я, махнув рукой в сторону перевала. Больше я не мог говорить... Он повел меня туда, где были остатки нашей роты, в том числе и установщик из моего расчета Тучков. Помню фамилии некоторых - наводчик Аникин из первого взвода, два командира отделений из третьего взвода - Морозов и Матвеев...
Разожгли костер, получили паек, поели, а отдохнуть не удалось. Связной вызвал нашего командира в штаб, где ему приказали занять высоту, расположенную километрах в пяти вверх по склону. Часов в шесть мы вышли, уже в девять заняли ее. Все-таки было теплее, чем на леднике.
Через три дня 810-й полк получил приказ занять перевал. Выступили утром, а часам к четырем подошли к перевалу. Вел нас майор Кириленко. Вскоре поднялась ожесточенная стрельба из всех видов оружия. Выбрав удобные позиции, мы дали сильный встречный огонь. Немцы не выдержали и отступили на перевал, окопались. Наши подразделения заняли оборону по ущелью выше водопада и держались там до подхода подкреплений. Здесь я открыл свой счет за погибших товарищей.
Мы лежали в ущелье на правом фланге и наблюдали за противником. Солнца садилось. Я видел, как от реки вышла группа немцев, числом около десяти, и стала продвигаться по кустарнику в нашу сторону. Словно бы хотят обойти с фланга. Я доложил об этом командиру роты Андрею (фамилию его не помню). Он посмотрел в бинокль и сказал:
- Подпустим их поближе.
Чуть погодя окликает меня и говорит:
- Твой - хвост группы, а моя - голова. Команды не жди. Как остановятся - огонь.
Так мы и сделали. С первого залпа голова и хвост были отбиты. Противник в замешательстве. Еще два выстрела - и еще двух фрицев нет...
А наутро разыгрался ожесточенный бой, длившийся несколько суток. Немцы не выдержали натиска и отступили на гребень перепала, где у них были сильно укрепленные позиции. Мы тоже подошли к самому перевалу и окопались, закрепив свои рубежи. Так продолжалось еще несколько дней. Потом повалил снег и закрыл все горные тропинки.
К этому времени наш полк получил пополнение и технику. У нас появились в достатке продукты, дрова, боеприпасы. Всем нам выдали теплые полушубки, валенки, шапки, башлыки. Жили так: неделю - на передовой, неделю - во втором эшелоне...
Однажды, когда мы отдыхали во втором эшелоне, вызвал меня командир роты и приказал собираться по полному боевому, объяснив, что тяжело ранен командир второго взвода и убит начальник боепитания.
Часа в три дня мы вышли. В лесу повстречались нам бойцы, которые несли комвзвода и начальника боепитания. Вскоре я заболел. Поднялась высокая температура, и меня 27 декабря отправили вниз, во второй эшелон. Там врач осмотрел и приказал немедленно отправить в полевой госпиталь.
Кажется, 31 декабря - об этом я узнал уже в госпитале - немцы начали сильный обстрел наших позиций, но большого вреда не причинили. Наши части были подняты по тревоге - ожидалось наступление, - но к утру стрельба стихла, а потом разведка донесла, что немцы оставили свои укрепления и ушли с перевала. Видно, поняли, что дело их безнадежное, да и на других участках фронта наши войска поддали им огонька.
В госпитале я пролежал около месяца, а потом попал в другую часть, так как полк наш перебросили куда-то далеко. Прослужил до августа 1945 года, демобилизовался и с той поры снова работаю на нефтепромыслах, в ста пятидесяти километрах от Баку, По все это - уже другой рассказ...
На Марухе хваленая отборная горнострелковая гитлеровская дивизия, отлично оснащенная, тренированная для войн в горах, мечтала о кавказских виноградниках и дачах на берегу Черного моря. Получила навеки в осень 1942 года "березовую рощу", что с северной стороны Марухского перевала, которую тогда же перевели на кресты намогильные для самих себя.
Я горжусь своей Родиной и Советским правительством. Горжусь ленинской партией и еще тем, что мне и моим однополчанам, моим близким товарищам - Семену Розенбергу, Картозия, коренастому, широкоплечему крепышу, с шапкой черных волос на голове, мастеру на веселую шутку и песню, братьям Буадзе - Василию и Валико, Андрею, командиру нашей роты, кубанскому казаку, и многим, многим другим - выпала трудная доля - остановить на Марухском леднике злобного врага нашего..."
Артем Прохорович не только "открыл" себя, по и пролил свет на судьбу своего товарища по оружию Семена Розенберга. По его словам, он был веселым компанейским парнем, любил петь, но умел и хорошо сражаться. Стали известны обстоятельства гибели - он попал в ледяную щель.
Но где же мать и братья, которые писали воину на Марухский перевал такие трогательные, патриотические письма, морально поддерживали воина в период больших испытаний? Ответа из Махачкалы, откуда в 1942 году ему приходили письма, не было. Значит, родные переменили свое местожительство.
И вдруг в "Комсомольскую правду" пришло маленькое письмо из г. Фрунзе от матери Семена Розенберга:
"...Вы просите меня рассказать о нем подробней. Я исполняю вашу просьбу. Биография его была очень короткой, так как жить ему пришлось всего 18 лет. У меня было трое детей. Семен, мой старший сын, родился 6. Х - 1923 года в г. Одессе и провел там все свои годы. Там же закончил 10 классов. В школе учился неплохо и больше всего на свете любил море. Заветная его мечта была стать моряком. Но ей не суждено было сбыться.
10-й класс он закончил в 1941 году. Как раз началась война. Нам пришлось эвакуироваться в г. Махачкала. Мне, как и всем в то время, очень трудно было с тремя детьми. Как раз в то время был набор в Ленинградское мореходное училище. Семен поступил в него, но вскоре заболел воспалением легких и его положили в больницу. Когда его выписали, то в училище он опоздал и в марте 1942 года ушел добровольно на фронт.
Письма нам он писал очень часто, волновался, как я живу с детьми, просил о нем не беспокоиться и вселял в нас веру, что война скоро кончится, все будет хорошо и мы опять будем все вместе.
Писем было много, и все они примерно одинаковы. Он очень скучал за нами.
Последнее письмо я получила от него в августе месяце 1942 года. Он писал, что им выдали новое обмундирование - "красивые желтые английские ботинки альпинистов".
С тех пор мы потеряли связь навсегда. Мне очень тяжело писать вам. Да все и не опишешь! У меня к вам убедительная просьба, сообщите мне, пожалуйста, когда будет открытие памятника. Я обязательно приеду.
Сейчас мое здоровье пошатнулось. Я неважно себя чувствую и не могу посмотреть могилу моего сына и его товарищей. Но я обязательно приеду. Высылаю вам его фотокарточку. Это он снимался на паспорт. У меня других, кроме детских, фотокарточек нет ни одной. Если необходимо, я увеличу этот снимок.
Вот пока все. Пожалуйста, пишите мне.
С глубоким уважением к Вам Мария Розенберг и мои сыновья Леня и Рудик.
19 декабря 1962 года".
Когда здоровье Марии Семеновны поправилось, она прилетела из Фрунзе в Черкесск и посетила братскую могилу в станице Зеленчукской, где покоится прах ее сына Семена.
Так стала известна судьба еще одного участника боев на Марухском перевале. Как видите, ключом к разгадке явились конверт и открытка с адресом, найденные на леднике.
Вы, наверное, помните один такой "ключ" - надпись на баночке. Члены Государственной комиссии извлекли изо льда останки бойца, в левой руке которого была крепко зажата винтовка. В патроннике - один патрон, второй - в магазине. За плечами через лед отчетливо просматривался вещмешок. Когда ледорубами и лопатами вещмешок был отрыт, в нем обнаружили хорошо сохранившийся боезапас, комплект парикмахерских принадлежностей, полустлевшая записная книжка и маленькая гофрированная баночка, на которой нацарапано: "Андронов".
Эти скудные данные о неизвестном герое Марухской битвы упоминались в статьях, напечатанных в октябре в "Ленинском знамени" и "Комсомольской правде". Мы начали искать Андронова. И вот он нашелся, и притом но один...
Были найдены пять русских солдат, пять Андроновых - Николай Федорович, Иван Дмитриевич, Михаил Трофимович, Тимофей Иванович и Филипп Иванович. Потом пришли еще четыре письма от Андроновых. Из Уфы пишет Андронова В. А. о своем муже, Андронове Федоре Антоновиче. Из г. Жигулевска Куйбышевской области - Андронов М. В. о своем брате, Андронове Павле Васильевиче. Из Верхоянского района Якутии - Валентина Грушина о своем дяде, Андронове Михаиле Александровиче. Из воинской части солдат Андронов Б. С. пишет о своем брате, Андронове Василии Филипповиче.
И уже несколько позже мы получили письмо из Херсона от Зильберман Полины Исааковны. Она не без оснований предполагает, что найденный в леднике солдат с комплектом парикмахерских принадлежностей был ее муж Исаак Абрамович Зильберман. Он житель Баку, работал там до войны в коммунальной парикмахерской. Она получала от него письма с адресом полевой почты 1451 (808-й стрелковый полк). В конце августа 1942 года Полина Исааковна получила от мужа последнее письмо, из которого можно понять, что он находится на перевале. Больше писем не было, и на ее запрос в штаб полка она получила ответ:
"Ваш муж Исаак Абрамович Зильберман пал смертью храбрых на Марухском перевале Главного Кавказского хребта,
Начальник штаба капитан Дасаев. Помначштаба лейтенант Гапонов.
31 октября 1942 года".
Полина Исааковна далее пишет, что ей удалось еще в дни войны встретиться с раненым однополчанином мужа, который рассказал, что муж был связным и что при нем всегда были парикмахерские принадлежности. По его рассказам можно судить, что Зильберман попал в щель.
"По всей вероятности, баночка с надписью "Андронов", - пишет Полина Исааковна, - была не его. Но чует мое сердце, что это был он. Очень прошу вас, членов Государственной комиссии, вспомните его внешность. Ведь вы видели его труп, извлеченный из ледника. У него был высокий лоб, рост средний, нос с горбинкой, за ухом родинка. Ему тогда было 40 лет". И действительно, осмотр трупа походит на описание Полины Исааковны, но утвердительно сказать, что "Андронов" - это Зильберман, трудно. Загадка с надписью на баночке так и осталась неразгаданной. Многое могла открыть записная книжка, но, к большому сожалению, несмотря на все старания экспертов ее расшифровать так и не удалось. За двадцать лет пребывания во льду время сделало свое ничем не поправимое дело.
Были обнаружены на леднике другие предметы с надписями. Так, на одной самодельной деревянной ложке вырезано ножом слово "Гамза". Это имя очень распространено в Дагестане. И не случайно в редакцию "Дагестанской правды" пришло письмо, которое очень заинтересовало нас:
"Я не помню своего отца Гамзаева Мирзу, не знаю, где и как он погиб. Мы получили бумагу, что он пропал без вести. Но вот я прочитал статью "Витязи ледяной крепости". Там говорится, что найдена ложка, на которой вырезано "Гамза". Меня зовут Гамза. Моя мать и другие говорят, что отец любил вырезать на мисках и ложках мое имя... Не мой ли отец погиб на Марухском перевале?"
Письмо это прислал сотрудник Хивского отделения милиции Гамза Гамзаев.
Получили мы письмо и от студента Московского текстильного института Б. Н. Гамзы. Он пишет, что приехал домой на каникулы и мать рассказала ему про историю с ложкой. Из ее рассказов, пишет студент, я понял, что эта ложка принадлежит моему дяде А. Г. Гамзе. Мать сама видела, как он вырезал свою фамилию на этой ложке. Это было летом, когда он направлялся на фронт и по дороге заехал к нам. К концу войны нам сообщили, что он без вести пропал. Так, может быть, это мой дядя?
Мы были уверены, что откликнутся и оставшиеся в живых, и вот однажды вечером нам позвонил старший уполномоченный комитета госбезопасности по Карачаево-Черкесской автономной области майор Яковенко Евгений Максимович и сообщил, что есть еще один свидетель описываемых событии - Подкопаев. Он проживает в станице Кардоникской и сейчас пенсионер.
- Вы не знаете части, в которой он служил тогда?
- Восемьсот десятый стрелковый полк, - сказал Евгений Максимович.
Вот и начали исполняться наши надежды. Мы немедленно выехали в Кардоникскую.
Станица Кардоникская лежит вдоль галечных намывов реки Кардоник и в летнее время сплошь утопает в садах, осенью белеет среди желтых разливов кукурузных полей. Зимой тихо стелются по заснеженным улицам синие дымки из труб, и по этим дымкам, вернее по их запаху, все узнают, что у Кулешовых, например, пекут хлеб и пироги, у Самохиных варят суп с курицей и грибами, а у Синельниковых пекут картошку в горячей золе.
Попутная машина добралась до станицы поздно вечером. Мы не знали, где искать Подкопаева и потому направились прямо к освещенному Дворцу культуры, надеясь там встретить кого-нибудь, кто бы помог.
Шел фильм "Люди и звери", в кассе продавались последние билеты, и толчея у входа не оставляла надежды найти проводника достаточно быстро. Однако первый же человек, учительница местной школы, не только знала Подкопаева, но и показала его дом.
- Вы, наверно, в связи с этими событиями на перевале - сказала она. - Ужас какой. У нас сейчас все только об этом и говорят...
Подкопаевы уже спали. Мы решили не беспокоить их, отправились в Дом колхозника.
Едва показалось солнце, вышли на улицу. Стояло прекрасное, тихое утро. Иней похрустывал под ногами, искрился на еще не опавших листьях и ребрах крыш. На горы выпал снег. От этого они казались совсем рядом со станицей, будто наступали на нее. Небо над белыми шапками гор синело так ослепительно, что было больно глазам. За несколько дней, что мы пробыли в ущелье и на леднике, мы привыкли думать о них, как о чем-то тревожном, что надо обязательно преодолевать.
Сейчас мы подумали, что хребет Оборонный и Марухский ледник тоже засыпаны снегом и до будущего лета туда не добраться...
В калитку вделано железное кольцо. Постучали. На крыльцо вышел сухощавый мужчина с седеющими волосами на непокрытой голове. Странной, словно спотыкающейся походкой он подошел к воротам, открыл калитку и пригласил в дом, даже не спросив, кто мы и зачем. Он шел рядом и можно было заметить, что ступни его ног малы, как у ребенка.
- Извините, что пришли рано.
- А мы встаем еще раньше, - ответил хозяин. - Колхозная привычка.
- Мы вчера вечером приходили, но вы уже спали, наверное.
- Да нет, - откликнулся он. - Это мы в кино были... Прошли в чистую и прохладную горницу и познакомились.
- Знаете ли вы, кто погиб на леднике? Он ответил, что точно не знает. Тогда мы показали ему фотокопии документов, расшифрованных в Ставрополе. На открытке хорошо читался обратный адрес: "...810 стр. полк, минбат..."
- Вот, значит, как, - сказал он тихо, и худое лицо его нервно дернулось. - Наши это были... А я и не знал, когда хоронить их ездил в Зеленчукскую, что однополчан хороню...
Он наклонил голову над столом и некоторое время молчал, только двигались руки: то левая сожмет кулак правой, то правая - левую, словно им холодно стало. Жена стояла на пороге горницы - она собирала детей в школу и вошла на минутку, услышав наш разговор. Не отрываясь, она смотрела на мужа, закусив уголок платка, и не слышала, когда звали ее дети.
- Ну, что ж, - сказал Иван Васильевич и поднял голову, глянув прямо и строго, - расскажу, что помню...
В Советскую Армию Подкопаева призвали 14 августа 1942 года и зачислили в Сухумское пехотное училище. А в сентябре весь состав этого училища был брошен на оборону Марухского перевала. Распределение по частям произошло уже на перевале. Подкопаева зачислили в полковую разведку 810-го стрелкового полка 394-й стрелковой дивизии Закавказского фронта. Фронтом командовал генерал армии Тюленев. Командиром полка был майор Смирнов. Командир взвода разведки младший лейтенант Толкачев. Иван Васильевич помнит это отчетливо. Левее 810-го полка на перевале держал оборону 808-й полк. Тут же находились приданные им и другие подразделения.
Иван Васильевич берет блокнот для рисования, вырывает оттуда лист и быстро набрасывает карту перевала, ледника, Марухского ущелья, где располагались немецкие подразделения, куда была подведена канатная дорога. Он нарисовал даже столбик с табличкой, на которой написал: "Людвиг".
- Так условно называли немцы какую-то свою часть в районе перевала, - пояснил он.
Вообще Подкопаев отлично, до мелких деталей помнит события на перевале с того момента, как сам попал туда, разумеется, в тех пределах знаний, какие доступны рядовому полковому разведчику. Вот, например, один эпизод.
...Пятого ноября группе разведчиков и автоматчиков, в том числе Подкопаеву, было дано задание: пройти тайной тропой через перевал, спуститься в Марухское ущелье и разведать места расположения немецких частей и складов с боеприпасами. Разведчики ушли на пять суток и за это время сумели установить, что немецкое "хозяйство" - "Людвиг" располагается чуть ниже Марухского ледника, что немцы построили канатную дорогу и по ней подбрасывают продовольствие и боеприпасы.
Вернулись из разведки лишь одиннадцатого ноября, их радостно встретили товарищи, а старшина взвода Иван Казак, родом с Украины, провел их к себе и выложил на стол несколько посылок с домашним продовольствием для бойцов от трудящихся.
- Ешьте, хлопцы, - растроганно сказал старшина. На другой день, часов в десять утра, разведчиков вызвал ПНШ-2 - помощник начальника штаба полка по разведке. Пришли к штабу. Было тихо и солнечно, морозный снег поскрипывал под ногами, но ребятам было тепло в новеньких полушубках, присланных специально для разведчиков, и в белых сибирских валенках совсем не мерзли ноги.
Навстречу вышел ПНШ-2, спросил у младшего лейтенанта Толкачева.
- Эти ребята ходили!
Поздоровался с каждым за руку, посмотрел на часы, а потом на небо, в котором словно по заказу послышался тяжелый гул наших бомбардировщиков, шедших на перевал.
- Ну вот, - сказал ПНШ-2, - смотрите теперь. Это вашего "Людвига" и канатку пошли долбать. По вашим данным.
Так они стояли, пока не успокоился воздух от взрывов. Потом ребята ушли к себе во взвод, а к обеду пришел Толкачев и сообщил, что комполка приказал представить их к награде.
Иван Васильевич не сразу переходит к рассказу о последней операции взвода разведки, в которой погиб почти весь взвод и в которой сам был тяжело ранен. Мы понимаем: такое вспоминать нелегко. Снова сидим молча. Наконец Подкопаев словно очнулся от забытья и начал рассказ...
- В декабре сорок второго года взводу разведки 810-го полка и взводу автоматчиков дали задание: пройти па Марухский ледник и тщательно разведать "хозяйство" "Людвиг".
Разведчики в белых маскхалатах и автоматчики в обычном обмундировании, но без маскхалатов, начали свой путь к воротам перевала. Двигаться пришлось по крутому, засыпанному глубоким снегом склону. Первую ночь провели в снегу, не разжигая костров, под ледяным горным ветром. Наскоро вырыли ямы, ложились в них по нескольку человек, тесно прижавшись друг к другу. Метель сразу же заметала их. Под снежным покрывалом они могли сохранять тепло своих тел.
На следующий день прошли ледник. Разведчики двигались быстрее и оставили автоматчиков далеко позади. Хотели уже сворачивать к перевалу, но напоролись на засаду. Не зря вчера кружила над нами "рама" - немецкий воздушный разведчик. Немцы, видно, поняли замысел наших и предприняли контрмеры.
Бойцы бросились назад, но и там были встречены плотным автоматным огнем. Отрезаны! Где-то далеко ведут бой автоматчики, но им не пробиться к разведчикам, потому что все новые и новые группы немецких егерей спускаются по леднику к месту боя.
Разведчики, двадцать два человека, отстреливаясь, пробились к скалам и заняли оборону под одним из каменных навесов, достаточно укрытом от пуль, но не от снега и ветра. В первый день боя было убито тринадцать человек и их похоронили тут же, под навесом, прямо в снегу. Метель сразу же замела могилы.
Немцы простреливали выход из-под навеса со всех сторон. Нашему снайперу, грузину, удалось сбить немецкого пулеметчика, засевшего сверху. Немец упал перед нами на снег, и все увидели на его шапке маленький горный цветок из жести - эдельвейс...
Погиб старшина взвода Иван Казак. Убит старший лейтенант в тот момент, когда он хотел гранатами забросать немцев. На пятые сутки обороны осталось под навесом четыре человека, двое из них - Подкопаев и Прохор, фамилию которого Иван Васильевич не мог вспомнить. Сквозь теряющееся сознание помнит кольцо немцев у входа под навес с автоматами в руках. Помнит, как выхватил один из них винтовку с оптическим прицелом из рук снайпера - грузина, хряснул ею о скалу. Остальные бросились снимать с них теплые вещи и тут же напяливали на себя. Какой-то немецкий офицер, рыжий, в пенсне, вынул правой рукой парабеллум, висевший у него с левой стороны, взвел его и начал показывать, как он всех сейчас перестреляет и как матери их будут плакать о них - совсем еще безусых ребятах, все показал жестами.
Все же их не убили, а приказали нашим военнопленным, работавшим на канатке, вывезти на санях на хребет, а потом спустили вниз по канатной дороге и отправили на машине в Красный Карачай. Прохору там сразу ампутировали руку и унесли куда-то, а к Подкопаеву подошел переводчик, старый эмигрант, русский, поговорил и сказал, что вот у него самого сын такой и что лучше будет, если его отправят в госпиталь для пленных в Карачаевск (Микоян-Шахар), там есть надежда остаться в живых, но не сказал почему. И на прощанье сунул ему сумку с продуктами...
В машину его положили рядом с двумя немцами, тоже раненными на перевале. Один, молодой, раненный в плечо, все порывался дотянуться до горла Подкопаева, чтобы задушить его, а второй, пожилой, со страдающим выражением лица, потому что был ранен в живот, молча отпихивал молодого ногой и что-то говорил ему, видно было, что ругался.
Так они приехали в Карачаевск. Немцев унесли сразу, а Подкопаева снова повезли - в другой госпиталь, для пленных. Подъехали и шофер - низенький коренастый немец - подхватил его себе на спину, что-то проговорил, Подкопаев понял только одно слово: "Камрад", принес в госпитальный коридор, положил на диван и умчался. Пришла медсестра, начала расспрашивать, откуда он. По коридору быстро проходил плотный мужчина в белом халате, возле Подкопаева задержался, спросил:
- Откуда?
- С перевала, - ответила сестра.
- Хорошо, - сказал мужчина. - Свежие новости будут... Несите скорее на стол.
Когда мужчина ушел, сестра сказала:
- Это наш хирург. Петр Михайлович Баскаев... В тот же день Подкопаеву ампутировали одну ступню, а на второй отрезали пальцы - они оказались отмороженными. Баскаев часто приходил в палату, расспрашивал раненых бойцов о боях, в каких они участвовали, и сообщал им, в свою очередь, что в немецкий госпиталь привозят много раненых и, значит, наши действуют активно.
Позже Иван Васильевич узнал, что Баскаев был главным хирургом нашего госпиталя здесь, в Карачаевске. Когда немцы очутились совсем близко, раненые, кто мог ходить, ушли, а кто ходить не мог, остались тут же. Сам Баскаев ушел в партизанский отряд "Мститель", но отряду вскоре пришлось затаиться, и Баскаев поселился в селении Коста Хетагуров. Было еще жаркое время года, и до него доходили слухи, что оставшиеся в госпитале наши бойцы, числом до сотни человек, находятся в тяжелом положении: без перевязок, медикаментов и медицинской помощи. Немцы, очевидно, заигрывая с местным населением, почему-то не трогали их. Тогда Баскаев вернулся в госпиталь и начал лечить раненых наших бойцов. Вылечившиеся уходили, а в госпиталь время от времени поступали новые раненые, таким примерно путем, как и Подкопаев...
Через несколько дней после того, как Подкопаев попал в госпиталь, раненые заметили, что немцы, по всей вероятности, начали отступать. Они эвакуировали свой госпиталь, шныряли по городу озлобленные и растерянные, и кто-то сообщил нашим раненым, что всех их немцы собираются вывезти в одно из ущелий и там прикончить. Снова, кто мог ходить, ушли, укрывшись у местных жителей, а кто не мог, в том числе и Подкопаев, остались.
Вечером в палату зашел Баскаев, посмотрел, сказал сестре:
- Немедленно перенесите их в дежурку.
- Смотрите, будете стонать там - вы пропали и я с вами.
Где-то после полуночи встревоженные и обессиленные раненые услышали, как к опустевшему госпиталю подошла машина. Немцы! Послышались шаги, дверь в дежурку открылась... и вошел Баскаев в сопровождении своих помощников по госпиталю. Они взяли сначала матрацы, вынесли и положили в кузов. Потом туда же перенесли раненых. Сверху завалили матрацами. И увезли в станицу Кардоникскую. Там их у себя попрятали жители...
Когда теперь Иван Васильевич припоминает все, что произошло с ним в те дни, он никак не может отделаться от мысли, что не понимал он всей сложности жизни и борьбы, происходившей вокруг него. На фронте все было понятным и ясным: перед нами враг, которого надо гнать и уничтожать. Потом - ранение, немец-офицер, показывавший жестами, что он может и хочет сделать с ними Кузов грузовика, два раненых немца рядом, один из которых хотел его убить, а второй защищал, как мог. Если он жив сейчас, наверняка живет в Германской Демократической Республике. По всей вероятности, он антифашист. А где сейчас доктор Иванов из Кардоникской больницы, по хотевший помочь нашим раненым, когда их привез сюда Баскаев?
- Трус он. Хотели мы его на бинтах повесить, когда паши пришли, - рассказывает Иван Васильевич, - да с ним и без нас расправились. Вот ведь правду в кино вчера сказали, что страшнее зайца зверя нет...
- А где сейчас Баскаев?
- Петр Михайлович работает главным врачом второй городской больницы в Кисловодске, - говорит Иван Васильевич. - Мы иногда встречаемся с ним. Его все уважают...
В той же станице Кардоникской, в дни, когда туда перевезли раненых с Подкопаевым, был наш старший лейтенант по фамилии Половинкин. Сейчас Иван Васильевич, вспоминая его, думает, что старший лейтенант непременно имел где-то рацию, потому что почти ежедневно приходил к раненым, да и просто в станице разговаривал с людьми и пересказывал сводки Совинформбюро.
- Немцы драпают, товарищи! - говорил он каждый раз. - Скоро наши будут здесь.
Сам он не дождался наших. За два дня до их прихода приехали два полицая, забрали Половинкина и Раю Мироненко, медсестру, увезли в Иванихину балку, издевались там над ними, а потом расстреляли. Только ранней весной 1943 года нашел их там охотник Иван Самохин.
- Замучили их там, родненьких, - сказала от дверей жена Ивана Васильевича. Она так и стояла все время разговора, прислонившись к притолоке. Только кончик платка теперь держала в руке и вытирала им глаза...
Мы вышли на крыльцо. Солнце поднялось уже высоко над станицей, ветви деревьев отмякли, и гулко капала в кадушку вода от растаявшего на крыше инея. Горы были прямо перед глазами, все такие же чистые и прекрасные, с ослепительно синим небом над заснеженными пиками. Снег там теперь не растает до будущей весны.
- А слышали вы что-нибудь о минбате своего полка и как он погиб на леднике?
Иван Васильевич, отвернувшись, стоял рядом и смотрел на горы. Он не сразу ответил.
- Нет, не слыхал. Один грузин, правда, рассказывал, что был там сильный бой, на той морене, и что погибло там много и русских, и грузин, и дагестанцев... Но это было еще до того как мы из Сухуми к перевалу прибыли. В начале сентября...
Мы прощаемся, и Иван Васильевич поворачивается лицом к нам. Глаза его влажны. Он подает свою жесткую сухую руку и говорит, кивая на горы:
Одним из первых откликнулся на призыв газет раскрыл тайну Марухского ледника Малюгин Сергей Михайлович. Он участвовал в боях на перевале, занимал должности инженера 810-го стрелкового полка. Он хорошо помнит не только основные события, но и многие детали, фамилии офицеров штаба полка. С. М. Малюгин раскрыл общую картину первых боев, дал нити для поисков командира полка В. А. Смирнова, помначштаба Окунева и других.
- Очень хорошо помню тот день, - вспоминает Сергей Михайлович Малюгин, - когда прибыл в полк, который находился на побережье Черного моря и усиленно готовился к предстоящим боям. Представился командиру полка майору Смирнову. Он строго посмотрел на меня и улыбнулся. Это меня несколько обескуражило, и сам того не замечая, я ответил на вопрос, которого мне не задали: "1921 года рождения, товарищ майор".
- Отгадал мой вопрос, - сказал командир полка. - Вижу и сам, что молод.
Майор Смирнов не любил долго разговаривать, у него всегда каждая минута была на счету. После короткого знакомства, он отчеканил:
- Итак, товарищ полковой инженер, принимайте дела. Их у вас много. Подчиняетесь мне, работаете в тесном контакте с начальником штаба.
Хотя командир полка был суховат в беседе со мной, но он мне сразу очень понравился.
Направился к начальнику штаба капитану С. С. Стрельцову (С. С. Стрельцов был начальником штаба незначительное время, а затем на его место прибыл капитан Ф. 3. Коваленко).
Он принял меня тепло и ласково. Сказал, что по моей службе накопилось много дел, и тут же познакомил меня со своим первым помощником Михаилом Окуневым, а потом приказал писарю красноармейцу Дмитрию Балагуре сопровождать меня в саперный взвод. На улице встретили лейтенанта с эмблемой связиста. Знакомимся: Александр Журин - начальник связи полка. Он приглашает к себе на жилье...
Идут стрельбы - проверка перед боем. Ежедневно радио сообщает тревожные вести. Наши войска ведут кровопролитные бои. Скорее хочется на передовую.
Все время мы вместе: Окунев, Журин и я. Окуневу я дал кличку Сова, так как он все ночи напролет работает над картами, донесениями, приказами и прочим. Он не остается у меня в долгу, зовет меня Кротом.
- Я после войны поеду учиться в академию,- говорит Окунев, обращаясь ко мне,- а ты будешь зарывать свои траншеи, хода сообщения, землянки и отыскивать мины, которые ставишь сейчас.
Мы крепко сдружились. Дела по службе пошли хорошо. Безмерно рад командир саперного взвода младший лейтенант Иван Лапин - с моим появлением командир полка его больше не вызывает. Лапин не любит быть на глазах у начальства. А взвод Лапина хорош. Вместе с командиром в нем 21 человек, 17 национальностей. Все это не мешало хорошо учиться, дружить. Хуже обстояло во взводе дело с песней. Пели только одну "Ой при лужке, при луне" и притом на разных языках, но на один мотив. Получалось весьма музыкально.
Долго продолжать учебу не пришлось. Вскоре 810-й полк получил боевой приказ: форсированным маршем выйти на перевалы Марухский и Наурский. Немецкое командование спешно выдвигало к перевалам свои войска. На Клухорском перевале 815-й полк нашей дивизии отражал атаки превосходящих сил врага.
До нас доходили сведения, что на Клухорском перевале идут тяжелые бон. В последних числах августа примерно в 4 часа утра стрелковые подразделения полка с ротой автоматчиков и взводом саперов перешли седловину Марухского перевала. На спуске мы были встречены сильным огнем противника, который занимал все господствующие высоты. Продвигались вперед с боем под непрерывным автоматно-пулеметным огнем. К вечеру, понеся значительные потери, мы оказались в полукольце противника.
На самые уязвимые места немцы поставили пулеметы и посадили автоматчиков и снайперов. Особенно мешал пулемет, обстреливавший большой участок местности. Будь у нас артиллерия, мы легко бы расправились с ним, но у нас вначале, кроме ротных 50-мм минометов, оружия не было. Группа смельчаков во главе с командиром взвода пешей разведки младшим лейтенантом В. Ф. Толкачевым под ураганным огнем все же подползла к пулеметному гнезду н забросала его гранатами. Разведчики принесли командиру полка деталь разбитого пулемета и привели с собой "языка" - сержанта 1-й фашистской горно-стрелковой дивизии "Эдельвейс". Молодой офицер, командир взвода разведки, стоял веселый и улыбающийся. Держался он мужественно, хотя его только что осматривал врач полка и насчитал на теле несколько десятков ран от осколков гранат.
Склон высоты, по которому мы наступали, был покрыт толстым слоем вечного льда, испещренного трещинами, очень глубокими. Поверху они имели ширину в несколько метров, а книзу сужались. На дне их текла вода.
Однажды к нам пробрались два партизана, молодой парень и девушка с перебитой рукой. Девушке в руку угодил осколок снаряда. Держалась она просто геройски, нисколько не унывала. Партизаны рассказали нам о зверствах, учиненных немцами над нашими тяжелораненными бойцами, попавшими в плен. Они передали нам весь свой запас продовольствия: примерно килограмм сухарей и столько же сахара. Командир полка сложил весь этот дар в котелок, налил холодной воды и размотал. Каждый из нас получил по одной ложке этой кашицы. Мне показалось, что никогда в жизни вкуснее я ничего не ел.
В материалах Государственной комиссии, побывавшей на Марухском леднике, говорится, что вместе с останками одного солдата найден вещевой мешок, в котором обнаружено два котелка с патронами. Это получилось следующим образом. Командир полка отдал распоряжение экономить патроны. Так как никакого транспорта с нами не было, то весь неприкосновенный запас патронов в подразделениях хранился в вещевых мешках лучших бойцов, одним из которых был и этот солдат.
А запас взрывчатых веществ - тротила находился в вещмешках бойцов саперного взвода, командовал который, как я уже говорил, младший лейтенант Иван Лапин.
Он был трудолюбивым и храбрым человеком, за что его очень любили саперы. Никогда не забуду мою последнюю встречу с ним в бою. Смотрю и глазам своим не верю: передо мной стоит бледный как снег Иван Лапин с забинтованным плечом и рукой. Вражеская пуля прошила насквозь плечо.
Лапип потерял много крови и еле держался на ногах. Однако уйти в тыл категорически отказывался. И даже мои уговоры не помогли. Тогда вмешался полковой врач, который, видя тяжелое состояние Лапина, категорически предложил Лапину отправиться с санитаром. Со слезами на глазах младший лейтенант Лапин вынужден все же уйти вместе с санитаром. Лапин поклялся, что быстро поправится и найдет нас. Но увы! Встретить Лапина мне болыпе не пришлось (Лапин прошел всю войну. Живет сейчас в Таласском района Киргизии, село Иваново-Алексеевское, работает главным агрономом колхоза).
Александр Журин обеспечивал связь. С нею было плохо. Радиосредств у нас не было вовсе. Попав в полуокружение, мы совершенно оторвались от внешнего мира. Под нами - ледник, вокруг - гитлеровцы, а над нами небо и непрерывно падающие мины фашистов. Часто мы навсегда прощались со своими боевыми товарищами. Вот только что принесли на носилках нашего переводчика лейтенанта Ротта. Лейтенант пошел вместе с разведчиками и был смертельно ранен в грудь. Переводчик наш стонал и все время просил пить. Скончался у нас на глазах. В штабе отряда осталось людей немного. Командир приказал не рисковать бесцельно. Однако сам он не обращал почти никакого внимания на разрывы мин, держался бесстрашно.
Сидим вчетвером: майор Смирнов, Окунев, Журин и я. Обсуждаем наше положение. Рядом рвется мина: одна, вторая...
- Это пристрелка по нашему КП!- крикнул я майору Смирнову. Как по уговору, втроем почти силой тащим командира полка за каменную глыбу и в один голос командуем:
- Ложись!!!
И сразу на нас посыпался град каменных осколков. На месте, где мы несколько секунд назад сидели, насчитываем семь воронок от мин, которые легли точно в шахматном порядке. Отделались легко - у одного не обнаружили четвертой части уха. Командир полка смеется и говорит:
- Это был пример мелкой паники,- и здесь же похвалил нас за то, что вовремя смылись с того места, где сейчас зияли воронки.
Силы наши с каждым днем иссякали. Все меньше и меньше становилось боеприпасов, бойцов. Остатки наших подразделений а штаб полка вели бой в полуокружении, и все находились на одном небольшом плато. Погибших хоронили тут же, у подножия. Трупы обкладывали кусками льда и плитами скальных пород.
Противник усиливал натиск. Командир полка созвал офицеров и объявил приказ командования корпуса - выйти с полукольца, занять главный перевал и оборонять его до подхода подкрепления. Вышли мы с боем вечером и ночью прибыли на Марухский перевал - на самую вершину. Нас со всех сторон окружили автоматчики противника. Воспользовавшись темнотой, пришлось вторично пробиваться боем. Командир полка решил выходить группами по несколько человек и сразу же занимать оборону по восточному берегу небольшой реки. Мне пришлось выходить вдвоем с командиром полка майором Смирновым. У нас с собой было два нагана, автомат и карабин. Пробились мы и еще несколько групп, в том числе вышел и помначштаба полка Окунев. К реке, где мы должны были занять оборону, к великой пашей радости, подходило подкрепление.
Лейтенант Малюгин вскоре был ранен. После излечения ему не удалось снова попасть в свой полк, и он воевал в других частях. В 1943 году он стал коммунистом. Прошел от Марухского перевала на Кавказе до Эльбы в Германии. В 1954 году окончил Военно-инженерную академию имени Б. В. Куйбышева. Сейчас Малюгин командует полком Советской Армии. Это человек, для которого военное дело стало профессией и он по-настоящему влюблен в нее. Ту закалку, какую получил он в годы Великой Отечественной войны, верность воинской присяге, настойчивость в достижении цели, он передает молодому поколению солдат и офицеров.
И они могут гордиться своим командиром. Ранило меня вместе с Александром Журиным (Александр Журин - начальник связи полка - также прошел всю войну до Болгарии, сейчас живет и работает учителем в родном своем селе Большие Ключи Зеленодольского района Татарской АССР),-рассказывал Малюгин,- и вскоре попали мы в то самое селение Дранды, из которого отправились летом к перевалу. Ну, сидим в кустах, ждем своей очереди, чтобы погружаться в санитарный поезд. Показываться никому не хочется на глаза, потому что все тут пас знают как бравых, молодых и симпатичных, а сейчас мы грязные, оборванные и забинтованные. Однако спрятаться не удалось. Увидела нас девочка Тордия - дочь хозяина дома, в котором я проживал, - вскрикнула и убежала.
Через несколько минут из поселка буквально прибежали наши знакомые, гостеприимные мингрелы.
- Вай, генацвале,- воскликнул Тордия,- почему не сказал сразу, что вы здесь? Зачем обижаешь, а?
- Да вот видишь,- пытаюсь я оправдаться и беспощадно шевелю забинтованными руками. Но Тордия не дал говорить.
- Нехорошо, генацвале. Худые вы очень. Кушать вам мясо надо, хороший вино выпить надо, руками работать не надо, только зубами и это...
Он сделал глотательное движение. Тотчас нам поднесли вкусную еду, о какой мы лишь мечтали на перевале, а после стакана прекрасного вина мы вообще почувствовали себя на верху блаженства. Сняло теплое солнце, радостно помахивали ветвями деревья...
Вечером из вражеского тыла вернулся отряд лейтенанта Окунева. Шестеро разведчиков принесли на носилках седьмого. Они с трудом протиснулись в узкую дверь блиндажа и бережно опустили носилки на пол. Окунев шагнул к столику комбата, приложил руку к козырьку:
- Товаршц капитан, разрешите доложить...
- Кто? - перебил его комбат.- Кто на носилках?
Разведчики расступились, и комбат, увидев Костюка, вздрогнул. Многих он потерял в огне воины и сам не раз смотрел в глаза смерти. Но Костюк? Костюк, про которого говорили, что не он смерти боится, а смерть его, - милый, славный Костюк лежал неподвижно перед комбатом. И казалось невероятным, что на этих прикушенных, побелевших губах не сверкнет больше озорная улыбка, что не встанет больше Костюк перед своим командиром и никогда уже не услышит капитан его азартный, прерывистый шепоток: "Разрешите, товарищ капитан... честное слово, дело верное. Я на пару минут смотаюсь к немцам в тыл, пощупаю глазами, постукаю автоматом, и картина вам будет ясная, как божий день". И уходил "на пару минут" к фрицам, пропадал по нескольку дней и возвращался всегда веселый, возбужденный, обвешанный трофеями, с полным коробом сведений о противнике и с новыми дерзкими планами.
- Сколько?- строго спросил капитан.- Сколько за Костюка?
- Более 30 немцев, товарищ капитан. Сам Костюк убил десять.
- Мало. Мало за такого человека,- тяжело вздохнул командир.
- Так и запомните, лейтенант: за разведкой долг. Сотню гитлеровцев убьете, две сотни, считайте, что мало, что не отомстили еще за нашего товарища Костюка. Ну, рассказывайте.
...Отряд отправился в разведку на рассвете. К восходу солнца семеро смельчаков уже перешли линию вражеской обороны. В утреннем лесу тихо, настолько тихо, что слышно было, как падают на землю высохшие листья. Тайную тропку немцев Окунев обнаружил к девяти часам утра. Она, несомненно, вела из вражеского штаба на передовую. Об этом говорили едва заметные зарубки на деревьях. Окунев разделил отряд на две части. Он сам с тремя бойцами залег справа. Жиряков - с остальными слева. Притаились, Ждать пришлось недолго - минут пятнадцать. Сначала немцев услышали - они шли тяжело, по-видимому, с грузом, и Окунев отметил про себя, что немцы не умеют ходить по лесу. Их было пятнадцать. Окунев узнал: альпинисты-баварцы, гордость сумасшедшего фюрера. Впереди налегке - унтер, высокий, поджарый, с лисьей мордой. Поравнявшись с засадой, оп обернулся к своим, подал команду на отдых, достал из сумки кисет, трубку, зажигалку, поднес огонь к трубке, но закурить не успел. Окунев выстрелил. Унтер упал.
- Бей их, хлопцы!- закричал Окунев и поднялся. В минуту все было покончено. Четырнадцать немцев корчились на тропинке в предсмертных судорогах, пятнадцатый, сопливый юнец в новеньком мундире, ползал перед Окуневым и молил: "Русь, не стреляй, жить, жить".
С "языком" и трофеями разведчики возвращались домой. Но, по-видимому, фашистов обеспокоила перестрелка в их тылу. Вскоре отряд столкнулся с многочисленной группой немцев. Отбиваясь от наседавшего противника, отряд Окунева сбился с курса. Гитлеровцы тоже запутались в дремучем лесу и отстали, по положение отряда от этого не улучшилось. Где они? Вокруг лес да скалы и, может быть, вражеская засада за каждым деревом.
Спустились в ущелье. Наверху немцы скалу долбят, строят оборону. Офицеры расхаживают, покрикивают. Костры горят, пища готовится. Какой-то фриц поет вполголоса.
- А ну, Костюк, подползи поближе, посмотри, много их?
Вернулся Костюк:
- Немцев много, но другого пути, товарищ лейтенант, у нас нет. Вершину перевалить, и мы сразу же дома будем. Надо пробиваться, товарищ лейтенант!
Окунев развернул свой отряд в цепь. Точно горная лавина, нагрянула семерка смельчаков на вражеский лагерь.
- За Родину! - остальное договаривают автоматы и гранаты. Уцелевшие фрицы кубарем скатились в глубокое ущелье. Разведчики стали полными хозяевами вершины. Всюду валялось брошенное оружие, трупы врагов. Их было около пятнадцати. Окунев удовлетворенно оглядел усталые лица друзей и тут же заметил, что нет Костюка. Бросились искать. Герой лежал у немецкого блиндажа, широко раскинув сильные руки, как будто обнимая в последний раз любимую, свою родную землю.
Шестерых смельчаков командование наградило медалями "За отвагу". Костюка - посмертно - орденом Красного Знамени. И каждый раз, когда разведчики уходят во вражеский тыл и немецкие захватчики падают под их внезапными, беспощадными ударами, Окунев говорит своим товарищам: "На счет Костюка..."
Этот боевой эпизод из героических будней защитников перевала описан в тридцать втором номере газеты "Боец РККА" Закавказского фронта.
Имя Окунева упоминается в рассказах многих участников боев. Особенно тепло и трогательно вспоминает его полковник Малюгин, бывший инженер 810-го стрелкового полка. Он поведал об одном эпизоде, который произошел в самую трагическую минуту жизни полка, сражавшегося в районе горы Кара-Кая. Силы иссякли. Боеприпасы заканчивались - уже несколько суток не было продовольствия, остатки подразделений вместе со штабом полка ценою огромных усилий удерживались на небольшом плато. Командир полка майор Смирнов видел единственную возможность связаться с соседями через узкую долину, которую немцы не заняли лишь потому, что она хорошо просматривалась и простреливалась с командных высот, находившихся в руках врага. Чтобы разведать путь для прорыва, командир полка послал два отряда бойцов и трех самых надежных офицеров штаба: первого помощника начальника штаба старшего лейтенанта Окунева, полкового инженера лейтенанта Малюгина и начальника связи полка лейтенанта Журина.
Двигаться пришлось на глазах противника. И едва они вышли на ледяное плато, немцы открыли прицельный огонь. Кроме вражеских пуль, разведчиков подстерегала другая, не менее страшная опасность - ледяные щели. Они были своего рода ловушками. Сколько угодило туда бойцов и мало кто возвратился из этих ледяных склепов. Малюгин и Журнн, укрывшись от пуль за каменными глыбами, не заметили, как Окунев упал и по скользкому льду быстро покатился вниз, но успели заметить, как он исчез в глубокой щели. Надежды на спасение не было. И все же Малюгин и Журин решили попытать счастья и спасти своего боевого товарища. Они разостлали под ногами палатку на льду (чтобы самим не угодить в ловушку), привязали к концу веревки палку и бросили ее в ледяную яму. Под нулями, на глазах врага, они проделывали это несколько раз, и все безрезультатно. Горечь неожиданной утраты любимого друга жгла сердце. Не хотелось верить, что Михаил Окунев погибнет теперь так нелепо.
Снова и снова, продвигая в сторону палатку, которая удерживала их на льду, опускали в щель веревку с палкой на конце. И вдруг веревка натянулась. Когда Окунева вытащили, он был почти в бессознательном состоянии, весь мокрый, с окоченевшими руками. Трудно даже представить, как он мог удержаться руками за спасительную палку, которая нашла его на дне ледяной могилы. За ночь Друзья обогрели Окунева, и он снова был в строю.
Легко сказать "обогреть". Но как это сделать на леднике, где нет ни кустика, ни землянки. Только мертвый лед да холодные скалы. К тому же в эту страшную сентябрьскую ночь шел снег с градом и ударил мороз. Вся одежда на Окуневе была мокрая и мерзлая. Снимать ее пришлось с помощью ножа. Сергей Малюгин снял с себя нательное белье и надел его на Окунева, который был весь синий, стонал и бредил. Сухое белье мало чем могло ему помочь. Что же делать? Малюгин и Журин обратили внимание на трупы погибших боевых товарищей, которые были подготовлены к захоронению. Решение пришло само собой: они уложили туда Окунева, прикрыв сверху шинелями, снятыми с убитых бойцов. Он сразу затих, перестал стонать. Затем друзья, вернувшись из разведки, занялись своими неотложными боевыми делами. Малюгин в эту ночь был оперативным дежурным на командном пункте полка. Но "дежурство", как и все, что происходило на Марухском леднике, было необычным. Всю ночь, пользуясь темнотой, лезли фашисты со всех сторон. Малюгин "дежурил" за пулеметом, заменяя окоченевших от мороза бойцов. Лишь на рассвете Малюгину удалось навестить Окунева. И какова была радость, когда он, стащив шинели, услышал звонкий голос своего задушевного друга, который с криком "Сережа! Друг!" бросился Малюгину на шею. Окунев как бы воскрес из мертвых и снова был в строю.
Вот и все сведения, которые нам были известны о Михаиле Окуневе. Мы решили подробней узнать о нем, о его дальнейшей службе и судьбе.
У всех участников боев на Марухском перевале, кто присылал нам письма, мы спрашивали, что они знают о Михаиле Окуневе. Обратились также к работникам центрального архива Министерства обороны СССР с просьбой найти в архивах какие-либо документы об Окуневе.
Однополчане - Дмитрий Гаврилович Лебедев и Александр Николаевич Пронин первыми откликнулись на нашу просьбу.
По их словам, старший лейтенант Окунев был человеком исключительной храбрости. До боев на Марухском перевале он руководил полковой школой и еще там снискал среди курсантов высокий авторитет.
Александр Николаевич Пронин вспоминает, что Окунев вместе с начальником штаба полка капитаном Коваленко умело руководил многими сложными боевыми операциями.
Вскоре рассказы очевидцев подтвердились документами. Работники архива Министерства обороны СССР разыскали и прислали наградной лист, из которого мы узнали, что старший лейтенант Окунев Михаил Александрович в боях на Марухском перевале занимал должность помощника начальника штаба 810-го стрелкового полка, что был он 1917 года рождения, русский, кандидат в члены КПСС с апреля 1942 года. В Советской Армии с апреля 1940 года, призывался в армию Мамадышским райвоенкоматом. В боях на Марухском перевале был ранен в голову и контужен.
В наградном листе мы прочитали:
"Помначштаба-1 старший лейтенант Окунев но своей личной инициативе организовал захват высоты "Каменистая" на хребте Мести-Баши, с которой обеспечил продвижение двух отрядов по северному Марухскому леднику на восточные скаты горы Кара-Кая. В этом бою тов. Окунев был ранен в голову и несмотря на ранение поле боя не оставил.
Во время выполнения задачи по разведке обходного пути вражеский пулемет преградил путь.
Ища выхода, тов. Окупев свалился в щель ледника, где получил сильные ушибы. Достоин правительственной награды - "Медаль за отвагу".
Командир полка майор Смирной. Военком полка старший политрук Васильев. Начальник штаба полка капитан Коваленко".
Как видно, документальные данные нисколько не расходятся с показаниями оставшихся в живых участников боев.
Когда мы ознакомили с наградным листом полковника Малюгина, он сказал;
- Как много кроется за каждым словом этого документа. Здесь, к примеру, записано; "По своей личной инициативе организовал захват высоты "Каменистая". Правильно. И вот как это было. Высота "Каменистая" находилась слева от вас. Ее прочно удерживал противник, Оттуда пулеметы днем и ночью поливали нас огнем. Михаил страшно злился.
Во второй половине дня Окунев возглавил группу. Ночью завязалась ожесточенная стрельба на высоте "Каменистая", Я понял, что это "проделки" Михаила. Утром он докладывал командиру полка, что "Каменистая" теперь служит могилой фрицам и что там сидят наши пулеметчики. Оказывается, он всю вторую половину дня с небольшой группой бойцов лежал за камнями, как опытный охотник выслеживал фашистов. В сумерках вплотную подползли они к немцам и, как только наступила темнота, обрушили на врага шквал огня. Удар был настолько неожиданным и стремительным, что немцы не успели очнуться. Лишь немногим удалось бежать с высоты, а большинство осталось там и поныне.
Михаил снял. В душе у него был большой праздник. Я заметил, что фуражка его с правой стороны была прострелена, а на голове алела окровавленная повязка. Подошел к нему, пристально посмотрел в глаза. Он понял меня без слов, улыбнулся и весело сказал:
- Пустяки, кожу сняло, а череп не задело. Михаил был настоящим боевым другом, в которого можно было верить, как в самого себя. Он ни одной минуты не смог сидеть без дела.
Крайне важно, что в наградном листе был указан домашний адрес Окунева: Татарская АССР, Мамадышский район, село Сокольи Горы. Это открывало возможность узнать более подробные данные о нем.
На конверте одного из писем, направленного нами в село Сокольи Горы, поставлена фамилия Окунева и имя его отца - Александра. Здесь же сделали приписку - передать в руки любому родственнику погибшего на войне Окунева Михаила Александровича. Второе письмо адресовали председателю сельсовета, хотя и не знали, есть ли он в Сокольих Горах. Третье письмо направили на имя секретаря Мамадышского райкома КПСС. Мы надеялись, что из трех адресов кто-либо откликнется. В письме мы просили родителей, жену или детей, братьев или сестер Михаила Окунева сообщить о нем все подробности: как прошла его молодость, где и как он работал до армии. Просили прислать его письма с фронта, а также фотографию. Время шло, но ни один из адресатов не отвечал.
Тем временем мы продолжали по крупице собирать данные об Окуневе от участников боев.
Нам стало известно, что участником битвы за перевал был наш земляк, рабочий совхоза "Черкесский" Яхья Магометович Нахушев, проживавший в ауле Абазакт Хабезского района Карачаево-Черкесской автономной области.
И вот мы в ауле Абазакт в скромной квартире Нахушсва. Он оказался очень приятным собеседником. Богатая память у Яхьи Магометовича. Он до мельчайших подробностей рассказывает об истории 808-го стрелкового полка, о битве на леднике, где он командовал взводом связи. Мы не надеялись, что старший лейтенант Нахушев может знать Окунева, так как первый находился в 808-м, а второй в 810-м стрелковом полку. И все же не удержались, чтобы не задать вопрос:
- А не знаете ли вы Окунева?
- Капитана Окунева? Михаила Александровича? - встрепенулся Яхья Магометович. - Как же не знаю. Его все знают. - И он с увлечением начал рассказывать о своем начальнике штаба полка. Дело в том, что уже в конце операции на Марухском перевале капитан Окунев был переведен из 810-го стрелкового полка в 808-й и назначен начальником штаба.
- Мы вместе сражались на Кубани, участвовали в боях за Донбасс, форсировали Северный Донец. Это был необычайно волевой человек, прекрасный организатор.
Мы были приятно удивлены нашей неожиданной находкой, повой встречей с Окуневым. Это заметил Яхья Магометович. У него по-кавказски засверкали глаза, и он с явным черкесским акцентом выпалил:
- Вы что, сомневаетесь в моем рассказе?
- Да нет, что вы!
- Я вам все могу подтвердить документами, - улыбнулся Яхья Магометович, - у меня есть "личная история".
Он быстро открыл стол, порылся в бумагах и вынул оттуда толстую потускневшую от времени тетрадь в твердой обложке.
- Здесь все записано,- сказал он, поглаживая шершавой ладонью по обложке тетради, - это мой дневник, который я написал сразу после войны в часы досуга, пока было все еще свежо в памяти. Здесь есть не одна страница об Окуневе. Литератор я плохой и писал только для себя. Мне все это очень, очень дорого.
Затем мы начали вместе листать тетрадь и зачитывать вслух места, где говорилось об Окуневе.
- В бою, когда решалась судьба выполнения боевых заданий Окунев был суров и требователен, не прощал никаких оплошностей,- рассказывал Яхья Магометович. - Мне неоднократно попадало от начальника штаба за малсйшие задержки в обеспечении связи. Вместе с тем он отличался чуткостью к подчиненным.
Помню, когда я 15 февраля 1943 года на Кубани был ранен в руку, он подошел ко мне, пошутил, а затем по-дружески сказал:
- Ты, Нахушев, не уходи далеко, отдохни немного в медсанбате и возвращайся в полк. Нам вместе еще крепко воевать придется.
Я выполнил наказ начальника штаба. Через пятнадцать дней возвратился в полк и уже не расставался с Окуневым, пока он не погиб. А жизнь его оборвалась внезапно...
Под стремительным натиском наших войск немцы отступали, цепляясь за выгодные рубежи на реках, железнодорожных узлах, в городах.
На пути полка упорное сопротивление оказал враг в районе станции Девладово Днепропетровской области. Командование полка решило взять станцию ночью решительным штурмом силами нашего третьего стрелкового батальона.
В батальон прибыл капитан Окунев и вместе с офицерами батальона готовил эту важную операцию. Намечалась ночная атака. В связи с тем что мы не знали сил врага, были наготове еще два батальона полка и артиллерийский дивизион, которые в случае необходимости должны были оказать нам поддержку. Под покровом ночи капитан Окунев повел батальон в атаку. Заранее было условлено, что артиллерия откроет огонь по сигналу Окунева зеленой ракетой. Шли тихо. Когда вплотную подошли к станции - в воздухе вспыхнула зеленая ракета. Загромыхали пушки. Всполошились немцы, открыли шквальный огонь из пулеметов, минометов и пушек.
Грозной лавиной батальон кинулся в атаку.
В грохоте боя по цепи с быстротой молнии разнеслась страшная весть:
- Убит Окунев!!!
Эта весть жгучей болью отразилась в сердце каждого солдата. Железнодорожная станция была взята. За жизнь Окунева немцы поплатились сотнями жизней.
К утру выяснилось, что Окунев был убит прямым попаданием неразорвавшегося снаряда. На сырой земле лежало изуродованное тело Окунева, в руке его был намертво зажат пистолет. Казалось, что даже мертвым этот человек, презиравший смерть, стремился вперед.
К вечеру его хоронили в близлежащем селе с большими почестями. На глазах у всех были слезы. Не верилось, что мы уже не услышим звонкого голоса Окунева.
- На его скромной могиле, - тяжело вздыхая, говорил Нахушев, - мы поклялись бить врага не щадя жизни своей. Помню, что день уже кончался и край неба, у самого горизонта, был ярко-красным, как будто там алела кровь капитана Окунева.
Яхья Магометовпч Нахушев (Последствия ранений сказались на здоровье Я. М. Нахушева. Несколько лет он тяжело болел в скончался в своем родном ауле летом 1966 года) умолк. На столе, как онемевшие, неподвижно лежали его большие руки...
Вот как мы узнали подробности о последних днях жизни Михаила Окунева. Но рассказ о нем будет неполным, если не знать о его родных, о той колыбели, где он родился, где закалялась его воля, где выросли его орлиные крылья.
И наконец пришло долгожданное письмо от матери героя, Натальи Демидовны Окуневой.
Мать коротко и скромно рассказала о своем сыне. Биография его обычная. Ровесник Октября, он восьми лет пошел в школу. По окончании четырех классов уехал с родителями из Соколок в Сосновку Вятско-Полянского района, где вновь начал учиться и работал в школе разносчиком книг. В шестом классе пришлось прервать учебу, так как отец, Александр Васильевич, работал в семье один, а семья состояла из пяти человек. Жить было трудно. И Миша поступил работать на лесозавод учеником. Затем отец переехал с семьей в Башкирию, в рабочий поселок Итпимбаево. Здесь Миша работал вместе с отцом на нефтяных промыслах, одновременно учился на курсах бухгалтеров. Затем семья снова переехала в Соколки, где был свой дом, и Миша устроился работать бухгалтером в гидроузел. Отсюда его в апреле 1940 года и призвали па действительную службу в ряды Советской Армии. Мать пишет, что сын был большим любителем драмкружка, хорошо играл на гитаре. Увлекался спортом, участвовал в лыжных походах. Будучи курсантом Сухумского пехотного училища, экстерном сдал экзамены за 10-й класс. В училище был отличником боевой и политической подготовки. Оттуда он пошел на фронт.
С фронта Михаил часто писал домой письма и вскоре выслал матери денежный аттестат.
"В ноябре 1943 года, - пишет мать,- мы получили извещение о гибели нашего сына. Нам были высланы все документы для ходатайства о пенсии, которую вскоре и назначили".
Мать сообщает, что ее сын посмертно награжден орденом Отечественной войны, а ранее был награжден медалью "За отвагу", орденом Красного Знамени. Удостоверения были вручены военкоматом семье на вечное хранение. Уже после гибели пришел приказ о присвоении Окуневу очередного воинского звания - майора.
К своему короткому письму Наталья Демидовна приложила несколько очень важных документов, которые дополняют боевую биографию ее сына.
Прежде всего это пожелтевшая от времени вырезка из дивизионной газеты (название газеты установить невозможно, но на обратной стороне вырезки значится адрес редакции: Полевая почта 33156А).
Под общей рубрикой "За что они награждены" поменяна небольшая заметка с заголовком "Капитан Окунев М. А.". Мы приводим ее полностью:
"В одном бою немцы предприняли контратаку, намереваясь зайти во фланг нашему подразделению. Пулемет, прикрывающий фланг, внезапно умолк - пулеметный расчет вышел из строя.
Капитан Окунев бросился туда, припал к пулемету и стал в упор расстреливать гитлеровцев. Не выдержав интенсивного огня, немцы смешались и отошли на исходные позиции. Контратака была сорвана. Этим самым тов. Окунев отвел опасность, угрожающую нашему подразделению. Раненный в обе руки, тов. Окунев продолжал руководить боем.
Капитан Окунев Михаил Александрович награжден орденом Красного Знамени".
Мать выслала нам пожелтевшее от времени письмо писаря полка Алексея Ткаченко, которое он выслал семье Окунева после гибели сына.
"Деятельная, живая, кипучая натура. Всегда озабоченный, не знавший усталости и покоя, способный командир, прекрасный товарищ, - характеризует Окунева Алексей Ткаченко. - Бывало, поругает, накричит, потребует, а потом отойдет, расскажет, посоветует, посмеется и снова - за дело. Он рассказывал мне, как его спасли товарищи на Марухском леднике, вытащив из ледяной щели. Глубокие синие рубцы и шрамы на теле были тому живые свидетели.
Я хорошо помню ту роковую последнюю ночь, когда он погиб. Он, как всегда, был весел, шел впереди и потихоньку напевал свою любимую песню "Живем мы весело, поем мы весело - мы физкультурники".
Нельзя без глубокого волнения читать последние два письма Михаила Окунева к семье, которые выслала нам Наталья Демидовна. Они написаны в бою карандашом на стандартной открытке того времени.
Вот эти письма:
"Здравствуйте дорогие родители и сестренки!
Горе и слезы перенесла Украина за дни своей оккупации. Гонпм немцев на запад. На своем пути они уничтожают все живое. Пепел от сел и деревень, развалины от заводов и городов. Мое сердце полно ненависти.
Мстить, мстить, мстить.
В одной из деревень ко мне из подвала вышла седоволосая старушка, поцеловала и сказала: "Вы спасли нам жизнь". Многое сказали мне эти слова. Ко многому они меня обязывают. И я честно выполню долг перед Родиной,
29. 09. 43 г. Привет Вам. Целую".
Последнее письмо, отправленное с фронта 5.10.1943 года, было совсем кратким:
"Добрый день!
Здравствуйте дорогие родители и сестренки!
Жив, здоров, сейчас нахожусь на НП. Враг обстреливает из минометов, мины рвутся кругом (два слова на изгибе открытки стерлись и разобрать нельзя). Издыхающая гадина скоро кончит свое существование.
Привет всем!
Да здравствует победа над врагом!
С приветом!"
Таким был Михаил Окунев.
Славу о нем бойцы 808-го стрелкового полка передали жителям Днепропетровщины, которых они освободили. 2 мая 1945 года школьники писали Наталье Демидовне:
"...Ваш сын похоронен у нас возле школы, в палисаднике. Палисадник имеет форму треугольника. С двух сторон посажен сиренью, с третьей стороны, от дороги, желтой акацией. В средине палисадника растут декоративные деревья. Здесь похоронен Ваш сын и еще два лейтенанта.
Вашему сыну поставили памятник со звездой. На могиле посажены цветы, палисадник весь обсажен цветами. Мы Вам посылаем свой скромный рисунок этого места, чтобы Вы имели лучшее представление. Кладем Вам горсть земли с могилы Вашего сына... Мы сейчас учимся, растем, готовимся к испытаниям и экзаменам, чтобы показать Родине свои силы и знания и хотим стать в будущем такими же героями, как Ваш сын.
Желаем Вам всего доброго. С уважением к Вам - школьники НСШ".
С того времени, как школьники писали это письмо, прошло 25 лет. Все они стали взрослыми, нашли свое место в жизни, но светлую память о воинах, погибших за свободу Родины, они передали по эстафете новому поколению молодежи.
Новое поколение - пионеры писали матери:
"Дорогая Наталья Демидовна!
Разрешите Вас называть мамой и стать Вашими сыновьями и дочерьми, ведь мы хотим быть похожими на Вашего сына, и это высокое слово "МАМА" мы оправдаем. На могиле Вашего сына мы поклянемся еще лучше учиться, работать и любить Родину, своих матерей.
С приветом к Вам, пионеры школы".
Наталья Демидовна по нашей просьбе прислала фотографию сына. Так он выглядел в 1942 году, будучи курсантом Сухумского поенного училища.
Эту фотографию, пишет мать, после гибели сына в 1943 году мы выслали его сестре Вере, которая тоже служила тогда в армии.
Свое ничем неутолимое горе, свою любовь к брату сестра выразила тогда в надписи на обратной стороне этой фотографии. Вот эта надпись:
"Любимый и дорогой брат Миша.
Оборвалась твоя молодая и цветущая жизнь в расцвете лет. Как тяжело переносить эту утрату твоей семье, маме, сестрам. Ты был лучом света в нашей семье, мы тебя любили и уважали, но сейчас тебя нет с нами, и луч света померк. Вспоминая твой милый образ, на сердце становится тяжело-тяжело. И эта печаль будет вечно лежать на сердце. Ты был храбрый воин, патриот Родины. Ты любил свою Отчизну и за нее храбро сложил голову, Ты был любимым командиром в своей части и хорошим товарищем среди своих бойцов - так отзывается боец из твоей части. Миша! Смотрю на твой портрет и плачу. Как много ты испытал в жизни, знаешь всю тяжесть войны, прошел сотни километров в огне и пожарищах, гоня немецких погромщиков. Вечная память тебе, родной мой брат,
Вера".
...Вскоре после того, как мы получили эти письма и фотокарточку, сестра Михаила Александровича сообщила нам скорбную весть: Наталья Демидовна скончалась. Нам стало больно, будто мы понесли утрату личную. Да ведь так оно и есть...
Мы приехали в Николаевскую область, чтобы найти Василия Егоровича Миронова, участника марухских боев, и поговорить с ним. Ведь он остался единственным живым свидетелем последних дней человека, чей комсомольский билет № 14Р96295 нашли на Марухском леднике. В одном из материалов, опубликованных в "Комсомольской правде", говорилось об этом билете, и даже была помещена рядом фотография размытого временем и ледниковой сыростью комсомольского билета тогда еще неизвестного воина. Экспертизе удалось лишь частично расшифровать записи в билете: "Коп... Петр..." И номер билета: "№ 14?96295".
Одним из первых откликнулся тогда Василий Егорович Он написал, что, возможно, это билет его земляка и друга, командира отделения взвода пешей разведки 810-го стрелкового полка Коптева Петра Кирилловича. Мы тогда сочли это предположение настолько же вероятным, насколько были вероятными предположения на этот счет и других откликнувшихся участников событий, например, бывшего командира 2-й минроты отдельного минометного батальона 155-й отдельной стрелковой бригады Василькова Геннадия Васильевича. Говоря по совести, мы даже в какой-то мере отдавали предпочтение мнению Василькова - ведь он был командиром, следовательно, лучше и больше знал людей. Геннадий Васильевич писал, что, видимо, билет принадлежал сержанту Кононенко (или Коновченко) или старшему сержанту Константинову.
И вот из центрального архива Министерства обороны нам сообщили, что в книге учета комсомольских документов найдена запись: "...Коптев Петр Кириллович, 810 сп, комсомольский билет № 14496295". Теперь сомнений быть не могло: погибший воин, найденный на леднике и захороненный вместе с другими своими товарищами в станице Зеленчукской, и есть тот самый командир отделения, о котором нам писал Василий Егорович Миронов. Мы сразу написали ему письмо, в котором просили как можно подробнее рассказать о Коптеве, о себе, о товарищах, с кем рядом ему довелось сражаться. Просили также сообщить и о том, как он живет сегодня, какая у него семья и живы ли кто-нибудь из родных Петра Коптева.
Переписка наша с Василием Егоровичем длилась почти год - она продолжается и теперь, после нашей встречи - и в результате ее мы прежде всего еще заочно стали друзьями, потому что невозможно было не подружиться с этим человеком, который с такой болью, мужеством и нежностью вспоминал о погибших друзьях. Чувствовалось, что он не только в те дни был верным и надежным товарищем, но и сейчас сохранил эту верность погибшим.
От него мы многое узнали не только о Петре Коптеве, но и вообще про обстановку первых недель обороны перевала до того времени, пока Василий Егорович не был ранен и отправлен в госпиталь.
"...Поймите мои чувства,- писал он в одном из писем,- когда спустя двадцать лет после гибели моих товарищей - братьев по оружию - я снова могу послужить им, хотя бы воспоминаниями о них. Вы сами видели тот маленький участок льда и камня, на котором был проявлен поистине массовый героизм наших бойцов и командиров. Все защитники Марухского перевала знали, что за нами не только черноморские пляжи, но прежде всего нефть Баку - живительная сила, без которой нельзя было думать о скорой победе над фашизмом. В те тяжелые месяцы, умирая от ран и холода, мы верили в нашу победу и потому стояли насмерть... То, что я расскажу вам о моих товарищах, это тоже не все о них, а лишь те случаи, которые невозможно забыть..."
Василий Егорович рассказывал дальше, что ему и нескольким его односельчанам - все они были из села Казанки Ново-Бугского района Николаевской области - "повезло", как он говорит. На станции Гурджаани, в Кахстии, когда их, новобранцев, распределяли по полкам, ротам и взводам, Михаил Послушняк - в дальнейшем о нем будет идти речь - "пронюхал, где записывают в разведку", записался сам и записал туда же еще троих своих односельчан. Таким образом, четверо казанковских ребят попали в один взвод разведки 810-го полка.
Жарким сентябрьским днем мы приехали на Николаевщину. Сначала автобусом до Нового Буга, а оттуда на грузовом такси мы добрались до этого села. Такси было набито людьми, и, наверное, от инструктора райкома все узнали о причине, заставившей незнакомых им людей ехать сюда. Фамилии погибших на леднике им были хорошо знакомы, как и сами погибшие - тут ехали бывшие их товарищи или знакомые и даже их учительница. Уже в пути выяснилось, в какой школе учился Петя Коптев, а в какой - Миша Послушняк и Иван Баранчук. И все слышалось:
- Подумать только! Вот, значит, где они погибли! А до сих пор без вести пропавшими числились...
Мимо машин проплывали широкие поля с ложбинами, поросшими кукурузой и подсолнечником, и с пригорками, по которым желтело жнивье. Села с ровными порядками белых хат под черепицей, сменялись длинными и густыми лесополосами - типичная картина степной части Украины.
Вскоре машина запрыгала на неровной брусчатке центральной улицы села Казанки. Мы разминулись с Василием Егоровичем, который пошел встречать нас к почте. Прошли по пыльной и тихой улице мимо бывшего правления колхоза, где на скамеечках по привычке все еще собираются для неторопливых перекуров мужчины, через невысокую плотину, ограждающую довольно обширный пруд, и вышли прямо к дому Миронова.
Хозяйка встретила нас немножко тревожно и радостно, проводила в уютную и чистенькую горенку,
- Присаживайтесь,- сказала она,- сейчас Егорович придет с дочерями. А я, извините, выйду по хозяйству...
Василий Егорович пришел через несколько минут. Мы встретились и обнялись, как братья.
Вот его рассказ, во время которого Василий Егорович то отрывочно вспоминал о боях, то вдруг начинал показывать старые фотографии, письма.
...Пройдя перевал, полк спустился на ледник. Отсюда уже было видно, где находились немцы. Они изредка постреливали, но безо всякого урона для наших подразделений. Взвод разведки шел впереди, растянувшись гуськом. Шли вдоль верхней кромки ледника, и во время марша по леднику подразделения держались так близко друг от друга, что бойцы взвода разведки и первого батальона перемещались. Командир полка майор Смирнов шел с разведчиками, и Миронов слышал, как он отдал приказание на хребет выйти с ходу и атаковать немцев левым флангом. Для этого бойцам надо было спуститься по леднику вниз, пройти нейтральную зону - небольшую седловину - и подняться круто вверх, на хребет.
Чем ближе бойцы подходили к хребту, тем сильнее и прицельное был огонь немцев. Падали первые убитые, стонали раненые. У седловины подразделения начали накапливаться для атаки.
- Мы не знали, кто именно погиб в седловине. Говорили только, что командир роты и какой-то боец из разведки. Когда слух этот дошел до Коптева, он быстро проверил отделение, а потом пополз к седловине. Навстречу ему ползли легкораненые; санитары тащили тяжелых. Но в самую седловину никто не решался спуститься. Однако Коптев пополз туда и через некоторое время вытащил поочередно изрешеченные пулями тела командира роты и бойца своего отделения Ивана Баранчука. Так ребята из села Казанки потеряли первого своего земляка, одного из самых бесстрашных бойцов взвода. Во взводе знали его как молчаливого и выносливого человека. Любое задание или поручение он выполнял во что бы то ни стало. Его любимой поговоркой были слова: "Если надо-значит, надо..."
Коптев после этого боя говорил отделению:
- Отваге и мужеству нам надо учиться у Баранчука. Мы должны отомстить за него и других товарищей. Родные наши, возможно, уже считают нас погибшими, но не трусами и изменниками, а героями. И если нам действительно придется тут погибнуть, то только так, как считают наши отцы...
В первые дни боев командование полка поставило перед взводом разведки задачу: во что бы то ни стало раздобыть необходимые сведения о противнике и достать "языка". Командир отряда Якунин спросил желающих на это опасное дело, но так как добровольцев было больше чем достаточно, он отобрал троих: Валентина Авдеева, Петра Коптева и Василия Миронова. Еще очень просился Михаил Послушняк, говоря, что если берут Миронова, то почему оставляют его. Ведь они с Мироновым в детстве всегда играли только разведчиков. Командир отряда Якунин улыбнулся:
- Я очень доволен вами, товарищи разведчики. Знаю я вас мало, но вижу, что воевать с вами можно. Но в эту разведку, товарищ Послушняк, идти приказано мне лично. Вы же примите от нас документы и останетесь за меня...
Перед выходом разведчики весь день рассматривали местность, по которой им придется идти в темноте. Сдав свою снайперскую винтовку, Миронов взял более легкую, самозарядную. У командира взвода и Коптева были автоматы. Едва стемнело, начали спускаться в седловину. Дул сильный, сырой и холодный ветер. Однако ночь была не особенно темной, и это помогало движению.
По условиям местности, на которой не очень-то развернешься, боковых дозоров не было. Шли цепочкой, причем командир взвода и Коптев были в ядре. Авдеев замыкал движение, а Миронов шел первым. Им пришлось делать большой крюк, и лишь во второй половине ночи они проникли к немцам в тыл. В полной тишине двигались под высокой скалой хребта, на котором находились немцы. Вскоре Миронов подал сигнал остановиться. Потом передал шепотом, что можно начинать подъем на хребет. Через несколько сот метров пути по очень узкому карнизу, прилепившемуся к отвесной стене, увидели, что карниз начал расширяться. Разведчики были настороже.
И тем не менее Миронов чуть было но прошел мимо немца, мирно спавшего в каменной нише. Вернувшись на два шага назад, он прислонил штык своей винтовки к груди немца, подумав при этом, что, возможно, он мертвый, и тихо, но резко сказал:
- Хенде хох!
Но немец и не думал поднимать руки. Словно дикий зверь, он бросился на разведчика, мгновенно отклонив штык. О своем оружии он забыл или думал, что обезоружен. Сцепившись, они покатились по откосу прямо к пропасти. Чудом надо считать, что немец не закричал - тогда бы все пропало.
Переваливаясь друг через друга, они все ближе подкатывались к пропасти. На самом ее краю их задержал маленький выступ, но Миронов оказался внизу, и немец начал его душить, одновременно стараясь стукнуть головой о камни, когда разведчик старался приподнять ее, напрягаясь для последней схватки.
И вот тут подоспела помощь. Миронов услышал глухой удар, потом еще один. Рука немца ослабла, и он протяжно застонал. Это Коптев, рискуя сорваться в пропасть, просто скользнул сверху вниз по откосу на выручку. А когда Миронов поднялся, он еще раз ударил немца, прошептав при этом: "Это я ему по-морскому..." Коптев никогда не был моряком, хотя всегда мечтал об этом. Поэтому часто он любил повторять какие-нибудь "морские" слова, и уж, конечно, все, что он делал, было "по-морскому".
Оглушенный немец хрипел у них под ногами. Миронов также шепотом спросил;
- Ты его случайно не кинжалом?
Но Коптев только покачал головой. Потом, затыкая немцу рот заранее приготовленной солдатской портянкой, сказал:
- Бери его за ноги, потащили. Когда отойдет - сам расскажет...
Немцы все же что-то почуяли. Они подняли шумную, но беспорядочную и неприцельную стрельбу. Вблизи разорвалась граната, потом другая. Надо было спешить, и разведчики ускорили шаг.
Когда Миронов и Коптев дотащили немца до места, где их ожидали товарищи, Якунин спросил Коптева буквально словами Миронова:
- Ты его случайно не кинжалом?
- Нет, товарищ командир,- весело ответил Коптев,- я его прикладом по босой голове.
- Ну-ну,- сказал командир, а Миронов улыбнулся. Он вспомнил, как объяснял недавно другу, что для снайпеpa босая, то есть без каски голова противника, как подарок судьбы.
Дальше шло все более или менее гладко, пока немец не пришел в себя. Он сразу же попытался вырваться и бежать, а когда это не удалось, улучил момент и чуть не бросился в пропасть, увлекая за собой и разведчиков. А ведь дальше еще труднее будет, когда начнется узкий карниз.
- Что будем делать с этим идиотом?- зло прошептал Авдеев.
- Я считаю, надо выдавить из него сейчас, что следует, а потом пусть бросается, черт с ним.
- Сейчас он все равно ничего не скажет, - сказал Коптев, - только время потеряем.
- А что предлагаешь ты? - спросил командир. Ночь стала еще темнее, начинался дождь со снегом, разведчики нетерпеливо застыли на мокрой и скользкой тропе,
- Есть один морской выход, - сказал, помолчав, Коптев. - Снова оглушить его и в таком виде доставить.
- Ну что ж,- сказал командир, - идея хорошая и, пожалуй, единственно реальная в нашем положении...
Немец был очень тяжелым. Разведчики это поняли через какую-нибудь сотню метров. Часто менялись, потому что несли по двое - иначе не позволяла тропа. Уже в расположении полка облегченно вздохнули, но тут подоспела новая беда: немец никак но мог прийти в чувство. Несколько раз Якунин ходил на КП и на немой вопрос майора слегка разводил руками, дескать, бог знает, что с ним случилось. Майор полусердито выговаривал:
- Тоже мне, разведчики! Нашли дохлого немца и хотят, чтоб он им секреты выкладывал!..
Наконец уже утром он получил радостное известие: "язык" пришел в себя. Коптев во взводе шутил:
- Стоит нам сейчас показаться, он снова потеряет сознание...
...Между хребтом, на котором находились немцы, и ледником была небольшая каменная гряда. Среди этих камней находилось два отделения стрелков, занимавших оборону. Дело в том, что немцы тоже стремились овладеть грядой: с нее они расстреливали наших раненых, которые шли по леднику на перевал. Вот и в этот раз немцы стали накапливаться с другой стороны гряды, и вскоре тут завязался бой. Но раненые имели теперь возможность уходить по ночам целыми партиями, не опасаясь, что не дойдут в тыл. Для самих же стрелков создавалась угроза окружения.
Командование батальона решило подкрепить стрелков разведчиками. В пути командир взвода был ранен, и командование группой принял Михаил Послушняк. Он привел разведчиков к гряде, и те увидели, что в живых остались четыре стрелка, да и те были ранены, хотя не прекращали боя. Их отправили в тыл.
Два десятка разведчиков, во главе с Послушняком, несколько часов сражались с фашистами и слегка удивлялись, когда выпадало время для размышлений, что враг словно и не убывает.
Рассматривая противоположную каменную стену в оптический прицел, Миронов заметил, что на ней что-то болтается. Присмотревшись внимательно, он понял, что немцы, не имевшие иного доступа к гряде, спускали своих солдат но канату. Их трудно было заметить, потому что они были в маскировочных халатах.
- Ага, фрицы, - сам себе сказал Миронов, - теперь будет порядок!
Рассматривая теперь внимательно стену хребта, он даже без оптики легко обнаруживал опускавшихся немцев и начинал стрелять в тот момент, когда те были ближе к подножию, чем к вершине. Было видно, кто из них оставался невредим, а кто убит или ранен: первые старались поскорее опуститься, а вторых немцы поднимали обратно.
Это продолжалось долго. Чтобы проверить, не опускают ли немцы своих солдат по ночам, несколько наших бойцов устроили засаду под стеной, когда едва стемнело. Они просидели до рассвета и выяснили, что не опускают. Миронов из своей снайперской винтовки продолжал уничтожать тех, кого опускали днем, а другие разведчики все время теснили засевших в камнях, пока однажды ночью не окружили окончательно п не забросали их гранатами.
Разведчики при этом тоже понесли потери. Смертельно ранен был и Михаил Послушняк: одна пуля вошла в правую сторону груди и застряла в позвоночнике, вторая пробила грудь в середине и вышла через левую лопатку, Он все время еще продолжал говорить:
- Не давайте им уйти, не отпускайте их далеко от себя...
После боя разведчики собрали раненых и вернулись на середину гряды. К утру Михаил скончался…
Командование остатками взвода принял Коптев. Бойцам он сказал:
- Нас, товарищи, осталось всего одна жменя, но мы должны выполнить приказ командира полка и не отдать немцам эту гряду...
Наутро под прикрытием минометов снова начали спускаться немцы, причем теперь не на одном-двух канатах, а на семи-восьми. Бойцы стреляли их на стене, считали, сколько поднималось обратно, но тем удалось вновь просочиться в камни, и бой разгорелся с еще большим упорством, чем прежде. Все разве ощущалась разница в огневой мощи и живой силе: фашисты получали непрерывное пополнение.
В тот день был ранен в руку Миронов. Пуля пробила мякоть и сильно повредила локтевой сустав. Первые два дня после этого он еще стрелял левой рукой, а на третий правая посинела, распухла, и боль стала мучительной. Коптеву ребята доложили об этом, и он подполз к Миронову. Посмотрел руку, увидел, что самого Миронова сильно температурит, сказал:
- Ну что ж, придется нам с тобой расстаться. Ты уже, брат, отвоевался.
- Я никуда отсюда не уйду.
- Нет, брат, с твоей рукой ты нам не помощник. Не надо сухари портить, их у нас и без того мало...
Вечером, едва начало темнеть, он снова, уже в полный рост, подошел, сказал:
- Ну, поднимайся, давай будем прощаться, чи шо. Да поторопись, чтобы партия раненых не ушла.
Миронов поднялся, они обнялись и поцеловались. Коптев сказал:
- Жалко с тобой расставаться.
Подошли бойцы взвода - все, кто остались в живых, человек восемь или девять. Попрощались и вновь разошлись по своим местам. Коптев и Миронов отошли чуть в сторону, остановились и с минуту стояли молча, пока не откатился от горла клубок, мешавший говорить.
- Иди, - сказал Коптев, - останешься жив - расскажи нашим, как дело было. Миронов все стоял.
- Иди, иди, - сказал Коптев.
Миронов сказал: "Прощай, друг", - повернулся и пошел. Через несколько шагов остановился. Коптев все еще стоял и словно хотел рвануться вслед или что-то сказать.
- Ты хочешь что-то сказать? - спросил Миронов своего друга.
Не спеша ступая по камням, Коптев подошел, смущенно сказал:
- Не надо, может, тебе говорить это было, ну да теперь уж все равно. Видимо, все мы тут останемся... А я сильно любил одну девушку. Ты ее знаешь.
Миронов назвал фамилию.
- Да, - сказал Коптев, - но она ничего об этом не знает, понимаешь? Так вот... Если мне придется тут погибнуть, пусть она об этом узнает, как сильно я ее любил... Ну, иди теперь. Давай еще раз руку, прощай.
- До свиданья, - сказал Миронов, - желаю быть живым.
Повернулся и пошел вверх по леднику, откуда слабый в этот час ветер доносил холодное дыхание вершин и едва различимый шорох человеческих шагов: это группа раненных за день готовилась к отправке на перевал. Раненые толпились возле санчасти, пока Миронову перевязывали руку. Отбирая винтовку, сержант заметил, что она без мушки: несколько дней назад ее сбил немецкий снайпер. Собственно, именно она спасла Миронову жизнь.
- Оттуда? - спросил сержант, кивнув головой в сторону гряды.
- Ага, - сказал Миронов,- оттуда.
- Повезло тебе, парень, - криво усмехнувшись, сказал сержант, - живой будешь. А те, что остались...
И сержант выразительно чиркнул себя по горлу.
- Ты чего каркаешь, чего каркаешь? - обозлился Миронов. Мучительно болевшая рука, длительное голодание и холод измотали его нервы, и потому он не смог сдержать раздражения, смотрел на сержанта почти с ненавистью. Сержант, видимо, понял его состояние и решил объяснить.
- Приказ есть, - сказал он, - полку отходить на перепал. А друзья твои прикрывать будут. Понял теперь?
"...Ну да уж теперь все равно, - вспомнил Миронов. - Видимо, все мы тут останемся..."
- Значит, он знал уже, - почти прошептал Миронов.
- Что? - спросил сержант.
- Знал, говорю, он уже, - громче сказал Миронов и, повернувшись, долго смотрел в темноту, туда, где пока что не было слышно выстрелов, но где все были настороже, готовые к последней схватке. Сержант ничего больше не спрашивал, молча стоял рядом, тоже невольно вглядываясь в темноту.
Потом они пошли, целясь шаг в шаг - капитан, раненный тоже в руку, девушка-медсестра, раненая, человек десять бойцов. Это было в сентябре, точную дату Миронов вспомнить сейчас не мог. Через несколько дней он был в госпитале. Там он пролежал шесть месяцев и ничего больше не слышал о Петре Коптеве.
- ...Когда я вернулся домой, - рассказывал нам Василий Егорович,- я вспомнил поручение Петра, но выполнил его не сразу. Вера вышла замуж. Вскоре мужа призвали в армию и в том же, 1944 году он погиб. Вера с дочуркой жила у матери. Отец ее уходил еще вместе с нами и не вернулся. Вера работала в колхозе.
Она была и впрямь на редкость красивой. Впервые после прибытия я увидел ее на колхозном поле. Она вместе с другими женщинами косила сухую траву и потом сжигала ее, очищала поле. У меня тоже было много работы, и встретились мы с ней только вечером. Я выполнил поручение Петра и все рассказал ей.
Вскоре она вышла замуж за Андрея - старшего брата Петра, который до войны и в войну служил на Черноморском флоте. Живут они хорошо, я считаю, что она счастлива за братом Петра. Вот какая миссия выпала мне в жизни Коптевых.
Василий Егорович рассказал еще об одном бойце из взвода разведки, Валентине Авдееве, "добровольном замполите взвода". Призвали его на службу в Баку, где он работал на нефтепромыслах в Мардакьянском районе пли в самом Мардакьяне.
- Мне кажется,- говорил Василий Егорович,- что если не вспомнить сейчас о нем, это равносильно, что он не жил на свете, а этот человек был богат душой.
В нашем многонациональном взводе Авдеев всегда искал и находил материал для воспитания дружбы и братства между бойцами...
Авдеев много и увлекательно рассказывал о комсомоле - это было еще в Сухуми, во время учений,- поэтому почти все молодые ребята полка пошли на фронт комсомольцами. Коптев тоже стал членом Коммунистического Союза Молодежи благодаря Авдееву. Коптев любил повторять слова Валентина о том, что не только комсомольский билет должен храниться у сердца, но и само сердце должно стать комсомольским билетом.
По словам Василия Егоровича, он был "крупным детиной" и вынес из-под огня немало наших раненых. Ребята из взвода разведки называли его "слезливой мамкой" - так бережно и внимательно относился он к товарищам, многих раненых перевязывал в боях. Вскоре тяжело ранили и самого Авдеева.
Это произошло в дни, когда шли бои за каменную гряду и немцы поливали наших бойцов свинцовым пламенем из автоматов и минометов. У каждого бойца была своя каменная ячейка. Авдеев, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию для поражения врага, передвинулся метров на сто-сто пятьдесят в сторону от нашего левого фланга. Однажды разведчики заметили, что он стал стрелять все реже, а потом и совсем перестал.
Решили, что он ранен или убит. Но вражеский огонь был, как назло, так сосредоточен, что пробраться к ячейке товарища долго не могли. Лишь ночью боец Королев нашел его, вернулся и доложил, что Авдеев тяжело ранен в живот. Снова пошли к нему, на этот раз вдвоем - Королев и Миронов, и принесли Авдеева в санчасть. Он всю дорогу просил не тревожить его и еще просил: "Добейте меня, братцы..." На исходе вторых суток после ранения он скончался...
- ...А историю деревянных ложек я знаю,- говорит Василий Егорович. - Из дому мы, конечно, брали ложки другие, но в пути к призывному пункту потерялся наш ездовой вместе с бричкой и вещмешками. Мы, правда, не горевали о вещах, но когда уже прибыли на станцию Телави и нам впервые дали поесть горячего, а ложек не дали - приспособились. Там же возле кухни мы их и вырезали из дерева. Многие так делали. И чачмахом, то есть кремниевым огнем обзавелись. Чачмах тогда был в моде.
Чуть не забыл главное о Коптеве. Он был запевалой, очень любил песни "Якорь поднят, вымпел алый...", "Тачанка", "Хмелю, мни хмелю...", "Ой, дубе, мий дубе..." и другие...
И снова Василий Егорович рассказывал о других товарищах, с кем воевал или встречался на трудных дорогах войны, о том, как живет теперь на пенсии. Память о друзьях, погибших на леднике, не дает ему покоя до сих пор, иногда эта боль бывает очень острой.
- ...На леднике я был ранен. После того я снова участвовал в боях, снова был тяжело ранен, долго лежал в госпиталях. Прибыл домой в 1945 году инвалидом Великой Отечественной войны второй группы. Эта группа у меня и сейчас, только чувствую я себя неважно.
Однако жизнь перебивает горечь мыслей довольно скоро и тогда Василий Егорович с юмором заключает:
- ...Когда писал вам письмо, мои дети - две дочки - одна учится в девятом классе, а другая во втором - смеялись, говоря, когда ты закончишь и закроешь свою канцелярию?
Очень был рад Василий Егорович, когда получил от нас газету с очерком о том, как жители станицы Зеленчукской и города Черкесска встретились с героями Марухского перевала. В газете был и снимок этих героев - комиссара полка, командира взвода разведки и других. Василии Егорович сразу узнал их всех, и радости его не было конца. С тех пор он переписывается с бывшим своим командиром Василием Толкачевым, и, надо думать, у них есть что сказать друг другу...
Мы отправились на соседнюю улицу, к матери Петра Коптева, Прасковье Потаповне.
Вечерело. Роса опадала на землю, и в переулке, по которому мы шли, остро пахло увядающей травой. Высокая и сухая фигура Василия Егоровича все время маячила впереди. Он шел, показывая нам и рассказывая, что вот здесь - вторая сотня села, а там вон, за кирпичным домиком, она кончается и начинается третья. Так они назывались раньше, когда еще тут запорожские казаки жили. Говоря, он то и дело оборачивался к нам, и мы видели его лицо и понимали, что думает он сейчас вовсе не о запорожцах, а о том, как встретит нас мать Петра. А она встречала нас уже у калитки, и маленькая, седая голова ее, повязанная легким платком, чуть заметно вздрагивала, и закрывались глаза от нахлынувших слез...
Не будем говорить о подробностях. Они понятны всякому, кто видел и сам испытал когда-либо человеческое горе. Каждый человек горюет по-своему, но боль его сердца понятна всем. От Прасковьи Потаповны мы пошли к родителям Михаила Послушняка и снова слушали безыскусный и искренний рассказ о том, каким хорошим мальчиком был Миша, да и старший брат его, тоже погибший на фронте, и сестра, которой тоже нет в живых. Мы долго рассматривали фотографии в пухлом альбоме, а потом Прасковья Иовна, мать Михаила, как самое дорогое и сокровенное, показала нам единственное сохранившееся письмо сына, павшего смертью храбрых на леднике. Письмо это сильно пожелтело и потерлось на сгибах - видно, не один раз читалось в этом доме.
Адресовано оно даже не матери и отцу - они в это время находились уже на оккупированной территории,- а сестре матери. Оно стоит того, чтобы привести его полностью, потому что типично и по настроению, и по мыслям для многих молодых солдат, кому на войну довелось идти прямо со школьной скамьи - не долюбив и книг не дочитав.
"Здравствуйте, родные мои - Дарья Иовна, Ефим Прокофьевич, Маруся, Ксеня и Рая. Первым долгом я вам сообщаю, что жив и здоров, того и вам желаю. И первое, что я спрошу у вас, Дарья Иовна, это почему не отвечаете вы мне на мое письмо, которое я послал три месяца назад, и вообще - знаете ли вы что-нибудь о моей матери и отце? Прошу, как можно быстрее пишите ответ, потому что давно уже я ни от кого не получал вестей и ни с кем не встречался.
Здесь хоть и красивая природа - с обеих сторон горы, на которых месяц уже лежит снег, и леса, где мы проводим занятия - но курить нечего и нет того борща, что на Украине. И вообще мне Украина ближе сердцу. Зато много тут фруктов и орехов.
Дарья Иовна, прошу вас, передайте Раисе и Марусе, что я наибольше о них скучаю и прошу, чтобы они писали мне письма почаще. Пускай напишут, на какой они работе, как протекает их жизнь, и вообще пишите много, потому что бывает скучновато: с занятий приходим в семь часов и до одиннадцати делать нечего. Если могут, пускай вышлют мне хорошие художественные книги. Еще если знаете адрес и местонахождение Штельмаха Федора Ивановича, напишите мне адрес и передайте мой красноармейский привет. Мой адрес: Полевая почта 1451, 810 стрелковый полк, взвод пеших разведчиков, получить Послушняку М.
Надеюсь, что близок уже тот час и день, когда мы пойдем в бой против озверелого немецкого фашизма, за Родину, за родную Украину, за отцов, матерей, братьев и сестер, оставшихся на произвол немецких псов-рыцарей. И разобьем фашистов дотла, как сказал товарищ Сталин.
На этом я свое письмо оканчиваю и еще раз прошу писать мне почаще. С этим до свидания, дорогие родственники.
Писал М. Послушняк. Пущено 26-го..."
А всего через несколько дней после этого письма Михаил уже шел во главе огромной колонны, двигавшейся по живописным ущельям Сванетии, рядом с Мироновым, Коптсвым и другими бойцами, шел, чтобы никогда больше не пройти ни этот путь, ни другие пути по своей прекрасной родине. Как и все его сверстники и товарищи, он понимал, что может не вернуться, но не было в душе его ни страха, пи растерянности - одна только любовь к родной земле и ненависть к ее врагам. Впрочем, все это видно из самого письма...
Весть о том, что владелец комсомольского билета, найденного на знаменитом леднике, бывший житель села Казанки, что и другие юноши этого села воевали и погибли на леднике, разнеслась буквально с быстротой молнии. Ранним утром, когда мы подходили к Дому культуры, где был назначен митинг, там уже толпился народ. Миронова тут, конечно, знали давно, но теперь как бы узнавали заново н расступались перед ним, а дети здоровались особенно почтительно. Ведь этот человек, с кем они встречались чуть ни ежедневно, беседовали о самых будничных вещах, есть один из очень немногих свидетелей и участников страшной войны в юрах.
Довольно обширный зал был переполнен. Все, кто могли прийти в это утро, освободившись от хозяйственных дел, пришли. Люди сидели на стульях, скамьях, стояли плотно в проходах. Поначалу было шумно, детям в особенности плохо сиделось на месте, но когда на сцену медленно поднялись три старых женщины в черном траурном одеянии, стало так тихо, что явственно услышался шорох деревьев за окном. Так скорбным молчанием люди выразили свое уважение к матерям героев и словно попросили разделить их личную печаль на всех, кто тут собрались. И матери поняли это, потому что вдруг поклонились залу и тихо промолвили:
- Спасибо...
Не было на митинге ни традиционного председательствующего с длинной речью, ни толчеи выступающих. Да никто и не готовился выступать. Просто один из ветеранов войны предоставил слово Василию Егоровичу Миронову, и тот рассказал, что мы уже знаем. Потом старенькая учительница вспомнила маленького мальчика Петю, который неплохо учился, как все дети - играл в разные игры. Его, пожалуй, нельзя тогда было отличить от других. Но вот что особо запомнилось: каждый раз, когда учительнице надо было идти домой (а жила она далеко от школы, на квартире), к ней подходил Петя и говорил:
- Я провожу вас, а то на том краю собаки злые.
- А ты разве не боишься их?- спросила учительница.
- А я ничего не боюсь,- сказал Петя, н когда учительница с удивлением и леткой улыбкой взглянула на него, он повторил, не отводя глаз:- Честное слово, не боюсь.
С тех пор оп провожал учительницу часто и в любую погоду, но много лет протекло, прежде чем она окончательно узнала о смелости и благородстве своего ученика...
Мы рассказали, как были обнаружены останки погибших воинов и расшифрованы документы, двадцать лет пролежавшие во льду. А после слово предоставили матерям. Одна за другой они поднимались и говорили. Очень тихо. И очень медленно. Никогда в жизни не приходилось им выступать, да еще на таком собрании, да когда столько народу, да о сыновьях своих повернувшихся. Снова была мертвая тишина в зале. Шелестели старые акации за окнами, солнечные лучи вспыхивали по залу то там, то здесь, и, казалось, по мере рассказа, незримо появлялись среди мальчишек, сидящих в первых рядах, и Петр Коптев, и Михаил Послушняк, и Иван Баранчук. Ведь они были мальчишками когда-то и почти мальчиками ушли на великую войну.
Матери тихо роняли слова о том, что хорошие были эти мальчики, честные и правдивые. Дай бог, чтоб и все вы такими были. Сыновей не вернешь, но дай бог, чтоб вам хорошо было, люди. А вы, дети, слушайте хорошенько своих учителей, матерей да отцов, бо они вам не поганого желают, а добра хотят...
Когда выступила последняя и потом села, горестно опустив голову и вытирая глаза кончиком черного платка, на сцену поднялись пионеры и преподнесли им букеты степных цветов. И зал единодушно поднялся и рукоплескал им, простым украинским женщинам...
Нам запомнилось еще одно выступление на этом митинге. Саша Истомин, комсорг средней школы, той самой, где учился Петр Коптев и его товарищи, от имени учеников, которые сидели тут же, в зале, поклялся хранить верность делу, за которое погибли герои-односельчане и всегда помнить их самих. Он попросил присутствовавших на митинге представителей обкома комсомола ходатайствовать перед соответствующими организациями о присвоении средней школе имени Петра Коптева.
- Кроме этого, - сказал Саша, - мы хотели бы, чтоб трем улицам нашего села были присвоены имена трех воинов - Петра Коптева, Михаила Послушняка, Ивана Баранчука. А мы в школе создадим комнату-музей, посвященную событиям на Марухском перевале...
Пропыленный, насквозь выгоревший на солнце райкомовский "газик" увозил нас из Казанки. Позади осталось и прощание с Василием Егоровичем и его милой семьей, и пруд с рыболовами по илистым берегам. Снова потянулись колхозные и совхозные поля по сторонам. Они были полны машин и людей - шла уборка кукурузы. Крепкие молодые ребята, обнаженные до пояса, ставили вдоль дороги новую электрическую линию. Дорожники, щурясь от яркого солнца, подновляли асфальт. Продолжалась жизнь на спасенной земле.
Некоторое время спустя мы получили новое письмо от Василия Егоровича. Порадовал прежде всего тон письма - какой-то очень светлый, жизнерадостный. Да и вести, какие он сообщал, были хорошими. Приезжал из Николаева специальный человек из газеты по вопросу установления пенсий семьям погибших. "Меня приглашают в школы выступать и рассказывать о ребятах. Пойду обязательно всюду, но прежде, наверное, в ту, где учатся дети мои (одна теперь в десятом, а другая - в третьем!). Теперь-то они чуть ли не заставляют меня "разводить канцелярию", чтоб рассказать поинтереснее..."